Восьмерка

– Ты думаешь, я другая. Дурак. Это ты был тогда другой. Но того тебя уже нет. А я все та же.

Она подняла на меня глаза и посмотрела задумчиво и бесслезно.

– Ты смотришь на меня, как мать на дурного, напроказившего сына, – сказал я, из последних сил и всем своим почти уже растраченным существом надеясь на ее возвращение. – Как на сына, да! Я это уже видел в прошлый раз!

– Ерунда, – сказала она, морщась. – Я вообще детей не люблю... Давай второй.

За окном было темно, и опять начинался слабый снег.

Какое-то незнакомое мне, чуждо пахнущее существо, сидело напротив.

Засмеявшись от своей несусветной глупости, я бросил в нее вторым чулком.

Когда мои дни закончатся, не воскрешайте меня: я тут никого не узнаю.

ВОНТ ВАЙН

Казалось, в целом городе нет ни капли алкоголя. В отеле точно не было.

Он мысленно клял «азиатами» всех встречавшихся ему по дороге. На его «ай вонт бир», «ай вонт вайн» и «ай вонт водка» продавцы в крохотных магазинах отвечали всегда не одним «ноу», а пятью-шестью «ноу-ноу-ноу-ноу-ноу», следом досыпая торопливых слов из своего наречия.

– Но-нно-ннно! – будто погоняя лошадь, в голос пародировал он продавцов, выходя на улицу.

Начиналась жара.

Выбрел к стоянке такси – в отличие от русских, всегда недовольных, с тупыми и наглыми повадками таксеров, местные водилы были чересчур приветливы, суетливы, разговорчивы. Но английский их был громок и безобразен, будто на нем научили переругиваться ворон с галками.

Его вопрос отшатнул сразу нескольких таксеров, зато вытолкнул вперед одного, худого, глазастого, щетинистого.

– Бир? Водка? – переспросил водила и позвал его за собой сразу всеми руками, подмигивая, причмокивая и чуть ли не присвистывая.

Машина напоминала советскую «шестерку». Пахло точно как от «шестерки» – пыльными перинами, в которых завернуто промасленное железо.

Они сделали зигзаг по городу и встали возле какого-то неприметного ларька с грязным стеклом и невидимым продавцом в глубине. Из ларька пахло землей и сыростью – словно там был лаз, в который можно было сбежать при появлении полиции.

В ларьке нашлось все, что нужно.

Он купил себе тонкогорлую водку, впридачу самый темный бир и попросил таксиста отвезти его на большую ярмарку.

Вскрыл булькающее стекло еще в салоне; таксист запротестовал, но он не послушал.

Слушать стал после того, как отпил отовсюду помногу. Таксист говорил, что если пить на улице, то придет полиция и посадит в тюрьму надолго – как вора или убийцу.

– Щас, – ответил он. Зажав обе бутылки меж коленей, расплатился двумя мятыми бумажками, накидав из кармана попутной мелочи на задние сиденья, и полез прочь: сначала на асфальт выставил бутылки, а потом оказался весь в солнышке сам.

Оказывается, в нетрезвом состоянии жара переносится гораздо легче. Главное, все время догоняться, не сбавляя градусов.

На ярмарку он вошел в облаке благости. Здесь торговали сначала платками и бусами, потом ситарами и гитарами, затем текстами писчей братии – причем братия сама стерегла свои книги, завистливо и заботливо оглядывая прохожих в тайной надежде, что те попросят сочинение с дарственной надписью.

Он и сам был таким. Но сейчас просто шел вперед.

В детстве у него был ручной калейдоскоп в форме подзорной трубы: смотришь в нее, проворачивая по кругу, и там меняются разноцветные многоугольные узоры. Сейчас он будто двигался в этих узорах и сам был частью узора – самой яркой, естественно.

Он остановился возле глазастой, с черной, густой косою девушки – большие серьги в виде колец, белая шея, строгий пиджак – даже в нем была понятна ее большая, острая грудь.

Ноги ее показались чуть тоньше, чем ему бы хотелось, и колени чуть костистее, чем надо, – но в любом случае юбка ей шла, и шпильки подчеркивали, что мы имеем дело с достойной особью.

Она явно была неместной – местные так не позволяли себе одеваться; но и не русской тоже – нос с горбинкой, длинные скулы, большой рот – все это выдавало другую породу; даже язык показался какого-то непривычного, животного оттенка. Таким языком можно вылизывать, например, волчьих щенков. И самого волка тоже можно.

Он видел ее впервые в жизни.

– Ждала меня? – спросил он, подняв взгляд от остроносых туфелек к ее подбородку, рту, глазам – словно бы измерив рост особи.

Она удивленно сморгнула длинными ресницами, и тут же ее глаза отлично сыграли шипучую смесь легкого возмущения.

Приоткрыв губы, она еще секунду помолчала, потом строго ответила, почти невидимо улыбаясь:

– Со мной так никто еще не разговаривал.

– Тебя как зовут? – спросил он, ожидая еще раз увидеть ее звериный язык.

Она приоткрыла рот, все еще доигрывая возмущение и поэтому не отвечая, а только быстро оглядывая его и даже, кажется, пытаясь уловить его запах тонкими ноздрями.

Он пожал плечами и развернулся уходить.

– А тебя? – спросила она его затылок.

Навстречу ему шли два товарища Гуцал и Ромало, они тоже писали книги – их троих только по этому поводу и доставили сюда, за море. Ромало был привычно мрачен, а Гуцал, как обычно, улыбчив и ласков.

– У тебя водка есть, говорят? – спросили они одновременно.

– Есть, – ответил он.