Восьмерка

Она остановилась. Я потянул ее за руку. Она поддалась. Прошли мимо рецепции – я уже обнимал ее за плечи. И сам шел так, чтоб ее не видела администратор. А та и не смотрела. Потому что наверху в коридоре стояла камера, а экран располагался перед администратором на столике – и она разглядывала, кто там появится у нее на экране. Вот мы появились, ну и что.

Распахнул двери в комнату – а там все оказалось в цветах. Я навалил их на подоконник, на стол, на пол. Далеко не все цветы были дорогие, зато их было много – я истратил едва ли не все, что занял два часа назад сразу у трех товарищей.

– Сними чулки.

– Я думала, тебе понравится.

– Не понравится. Сними.

Тут должны были оказаться джинсы, и больше ничего, а со всем этим я не знаю, что делать.

Тело у нее было совершенно нормальной температуры, а ноги почему-то горячие, хотя обычно бывает наоборот: ноги холоднее тела.

Спина у нее была круглая и чуть покатая, а лопатки будто бы заросли мягким жирком.

Вкус и запах такой, как будто где-то рядом лежат грибы, только не соленые и не свежие, а жареные.

Уши маленькие и с приросшими мочками.

Лоб чистый, без единой морщинки сомнения.

Еще подбородок ее вздрагивал зачем-то.

...то угадывал ее прежнюю, то терял. То терял опять. И снова терял. Но надежда еще оставалась, как лекарство на дне стакана.

Я все приближал ее лицо к себе, держа его в ладонях, как воду, и вглядываясь...

...а потом перестал.

За дверью все время ходили то ли въезжающие, то ли выезжающие.

Я прислушивался к их разговорам.

Она иногда и в не очень объяснимых случаях вскрикивала или начинала с равномерным хрипом дышать, словно включили трансформатор. Тогда разговоры было слышно хуже, и я прислушивался внимательней.

Мы перебрались по цветам в ванную, в ванной тоже оказались цветы, и она с громким хохотом выбрасывала их на кафель.

Вернулись оттуда сырые, распаренные, бесстыдные. Выпили из горла вина, всю бутылку разом, у нее текло по лицу. Упали на кровать, влезли под одеяло, спрятались, стихли.

Очень скоро я заснул, но как-то так улегся, что услышал стук своего сердца. Оно стучало, будто в тихой, вечерней розовой деревне белая девушка за столом или скорей даже баба с большим и задумчивым лицом ест квашеную капусту – хруст, хруст. Хруст. Хруст.

Я открыл глаза.

Она не спала.

Лежала у меня на плече.

– Почему ты меня выбрал? – спросил она, хотя я давно уже понял, что это все-таки не совсем она, – и вот даже затылок не ее и пахнет не ее волосами, а какой-то зайчатиной.

– Я тебя искал, – ответил, а точней уже будет сказать – почти что соврал я.

– Нашел?

– Кажется, да.

Она вроде бы о чем-то таком догадалась – и настолько удивилась своему женскому прозренью, что приподняла щеку с моей груди и спросила очень серьезно:

– Давно ты меня потерял?

Это был правильный вопрос, которого я уже не ждал.

Я принюхался к ее волосам и даже потрогал лопатку, потом бедро, потом ногу.

Волосы пахли сыростью, она же просто не успела их посушить.

Лопатка оказалась хоть и не острой, но вполне ощутимой.

Нога остыла настолько, что я набросил на нее одеяло: грейся, грейся, ты же когда-то просила тебя греть, вот я грею, грею, может быть, отогрею до полного узнавания.

– Давно, – ответил я очень серьезно.

– Куда я делась? – еще раз в точку спросила она.

– Не важно.

– Уехала?

– Наверное. Ушла. Потом уехала. Потом вообще улетела. Через реку на другой берег. Я летать не умел, поэтому – вплавь, вплавь, течение сносит, едва не утонул, дальше в тине какой-то вымазался, вылез – раки висят на мне, как ордена... Еле добрался, в общем. И вот ты.

Она внимательно слушала мой голос: словно пыталась привыкнуть к его звучанию надолго.

– Ладно, – согласилась она, помолчав. – Ты мне сразу понравился. Еще в автобусе. Только ты больше не сравнивай меня ни с кем, я этого не люблю.

Она щелкнула светом, быстро перекинула ногу через меня – и вот уже уселась сверху, задорно и победительно, чуть раскачиваясь.

Вместе с ней раскачивался крестик у нее на груди.

Я смотрел почему-то не на нее, а на крестик.

...он раскачивался, и раскачивался, и раскачивался, такой неуместный и нудный...

В какой-то момент я поднял глаза, и вдруг – в этом направленном на ее лицо свете ночника – увидел уже точно, наотмашь, непоправимо: это не ее рот. Рот не ее! Ноздри не ее! Брови перерисовала себе! Не она дышит из нее! Смотрит из нее не она!

Сам от себя этого не ожидая, я с размаху влепил ей ладонью по щеке.

Она скатилась куда-то в цветы. И сначала не поднималась с пола, а только почему-то подбрасывала цветы вверх. Я лежал на кровати и видел, как откуда-то с пола цветы взлетают, а потом снова падают.

Даже не заметил, как она ушла в ванную, – только услышал воду.

Потом она вернулась, включила свет, начала одеваться.

Некоторое время искала свой чулок, потом попросила меня очень спокойно:

– Подвинься, он под тобой.

Чулок был подо мной.

Она вытянула его, уселась на стул и начала старательно натягивать, чуть шевеля пальцами на ноге.

– Прости, это я от испуга, – сказал я тихо, кажется, снова узнавая это ее, вернувшееся из прошлого, невыносимое спокойствие.