Восьмерка

— Видишь, как все рядом в жизни! Так… — он неловко сунул подушку лежачему под голову, — …это предмет обихода, а вот так… — Грех опять ее резко вырвал и бросил на лицо, — …уже вещдок!

— Доктор, ты сдурел, что ли? — заорал, наконец, лежачий, пытаясь освободиться и выхватить подушку из длинных грешных рук.

— Ладно, не буду, не буду, — ответил Грех, совсем забирая подушку. Осмотрел ее еще раз с разных сторон и кинул к дверям, на пол.

— Подушка — это вредно, — пояснил Грех больному. — Кровь в голову не поступает, а у тебя и так заторможенное развитие. Лежи лучше ровно. Как в гробу.

— Это не доктор, слышь, — наконец процедил второй, забинтованный, своему бестолковому сотоварищу.

Лыков тут же влепил забинтованному гулкий подзатыльник.

— Ай! — искренне удивился он. — Бля, как больно! — схватившись за уши, парень некоторое время сидел, подвывая. — У меня же сотрясение! У меня трещина!

Лыков заикал так, что на глазах показались слезы. Давясь от смеха, сказал Греху:

— Грех! А у этого трещина.

— Жрет, наверное, в один рот, пока товарищ в гипсе. Вот едало и треснуло, — предположил Грех.

Шорох положил огрызок на тумбочку, спрыгнул с кровати и приладил в дверях, продев меж ручек, швабру — чтоб никто не вошел некстати.

Грех оставил загипсованного и перешел ко второй койке. Не спрашиваясь, залез в тумбочку и воскликнул:

— Ну, я так и знал! Тут целый фруктовый сад.

— Сейчас мы тебя накормим, — пообещал Грех тому, что с ногой. Нашел апельсин, лимон, мандарин и снова вернулся к первой койке.

— Вот, покушай, — предложил. — Хочешь?

— Не хочу.

— Хочешь, — решил Грех.

Он протянул лимон прямо к лицу больного, тот сжал зубы.

Грех что-то покрутил в установке, и загипсованная нога вдруг резко упала почти до самой кровати. Больной вскрикнул, Грех тут же угодил ему лимоном в рот.

— Жуй, сказал, — зарычал Грех. — Жуй! Тебе надо. И с кожурой, смотри. В кожуре все самое полезное. Жуй, сука.

Лимон ушел в три укуса вместе с косточками. Теперь плакали уже двое — Лыков и тот, что в гипсе. Тем более, что после лимона ему достался мандарин, а следом апельсин — и тот и другой опять же в кожуре.

— Во-о-от, — радовался Грех, вытирая сладкую руку об одеяло. — Сразу на выздоровление пойдешь. В корках все необходимое есть… Надо было еще арбуз тебе купить. Представляешь, что с тобой было б, если б ты целый арбуз с рук умял? Его главное надкусить, а дальше хорошо пошло бы. Мне бабка варенье делала из арбузных корок. Вкусно — вообще. Хочешь арбузных корок еще? Нет? А каких корок хочешь?

Шорох, лежа на животе, полез в другую тумбочку и вдруг присвистнул.

— Ствол, парни, — сообщил он.

Лыков, наконец, перестал икать.

Шорох достал пистолет.

— Травмат, — сказал он, извлекая магазин, — туфта.

— Дай-ка, — попросил Грех.

Повертев в руках оружие, Грех в несколько секунд его разобрал, затем выдвинул судно из-под кровати загипсованного и ссыпал туда все детали.

Входную дверь попытались открыть, Шорох сразу вскочил, Лыков тоже поднялся, погладив напоследок своего заметно дрогнувшего больного по голове.

Зашел отец Лыкова и с ним, видимо, главврач — крупный телом, одновременно и властный, и чем-то напуганный человек с лицом коньячных оттенков.

— Что тут такое? — спросил он, бегая глазами.

Грех развел руками в том смысле, что — порядок и благость вокруг.

— Вот фрукты покушал, — сказал он, кивая на загипсованного. — Арбуз еще хочет. Арбуз в другой раз принесем.

Мы протиснулись меж врачей.

— По-моему, у него железо в моче, — успел пожаловаться Грех, кивнув на судно.

Обменяли в раздевалке свои халаты на куртки и поспешили вон из больницы.

Навстречу нам заводили кого-то с искаженным лицом.

— Грех, видишь?

— Чего? — спросил Грех, сладко жмурясь от мандаринки, которую прихватил с собой из палаты и расчистил по пути вниз, роняя кожуру прямо на ступени.

— Вон пошел…

— Кто?

— Которому ты совком мозги вчера вынес…

Мы все остановились и оглянулись.

Нас тут же признали две девки, которые вели битого. Одна шепнула второй, вторая шепнула битому, тот резко обернулся, тут же скривясь от боли. Когда боль сошла с лица его, я увидел, что он натурально боится.

— Голова болит? — громко спросил его Грех. — Понимаю! Ранняя весна, давление, смена погод!

Не выдержав, мы растрепали все пацанам во взводе; собственно говоря, я растрепал.

— Буца вырубили? — радовались пацаны, как дети.

— Как елку, — ответил Грех, выжимая штангу, на которой были навешаны его рабочие сто сорок.

— И севрайоновских потоптали?

— Как цветы, — отвечал Грех, вставая с лавки и отряхивая поношенные шорты.

На следующий день еще полдюжины сотоварищей вызвалась в гражданке и на личном транспорте прокатиться по клубам вместе с нами.

К «Джоги» мы подъехали на трех машинах и, как оказалось, не зря. Самого Буца не наблюдалось, зато его команды было двенадцать человек — и они, сдвинув столы, явно нас ждали, — по крайней мере, приметив и опознав Греха, как самого видного, оживились, поднялись с мест.

Мы тут же вышли на улицу, они вслед за нами, эдак разминаясь на ходу, и только на ступенях обнаружили, сколько нас.