Восьмерка

«Может к тем блядям махнуть? — подумал Новиков устало и саркастично, — Может быть, они там до сих пор… отмываются…»

На минуту нестерпимо захотелось позвонить Ларке — но скоро прошло.

От мысли позвонить матери или сестре Новиков отмахнулся с такой же неприязнью, как если бы ему пришла в голову вздорная идея пожевать шарф или намазать лицо зубной пастой.

В очередной заход на кухню Новиков даже поставил на огонь сковороду, в которую задумчиво разбил восемь яиц, хотя обычно обходился двумя. Но в этот раз съел и того меньше, одно, — а остальные семь быстро стали напоминать какой-то неземной, скользкий и холодный ландшафт.

Кажется, он еще успел посмотреть что-то в телевизоре, через какое-то время поймав себя на мысли, что неустанно жмет на кнопки пульта, потому что на каждом из каналов попадались люди, которых Новиков сразу же начинал искренне ненавидеть.

Сам не помня как, Новиков стал понемногу одеваться, — он настолько торопился уйти из дома, что осмысленно оставил свет включенным и в своей комнате, и на кухне, — лишь бы покинуть квартиру скорей.

На улице когда-то успело потемнеть. Куда делся целый день, было не понять.

Тот дворик, где жил Новиков, был достаточно тих, если не считать парковавшихся вдоль и поперек авто, то там, то здесь мигающих сигнализацией. Время от времени, чаще всего ночью, одна из них начинала спросонья истошно орать, пока свои же, стоящие рядом машины, не успокаивали свежую, сияющую, набалованную истеричку: «Кто тебя угонит, тебе даже выезд загородило джипом, ты ж не летаешь, дура. Спи, давай».

Когда хозяйка истерички появлялась в темном окне — та уже спала. Хозяйка все еще тыкала наманикюренным пальцем в сигналку, хотя никакой нужды в том не было, — и потом долго искала на подоконнике сигареты, потому что включать свет ей было лень.

Новиков протиснулся между машин и поспешил к центру города, где много света и где так легко думается, особенно когда думать не о чем.

Он бессмысленно переходил дорогу туда и сюда, проверяя нервную систему водителей, подолгу разглядывал манекены в погасших или сияющих отраженным светом витринах, изучал названия ресторанов и кафе, топтался возле афиш.

Леху он увидел со спины, тот проходил в окружении, видимо, друзей, которых Новиков не опознал — верней, не успел опознать, так как был совершенно зачарован смехом своего товарища.

Леха хохотал.

Хохотал и, судя по хохоту, был слегка навеселе, но не сильно, не болезненно — а легко, искристо. Он, еще двое парней, и сразу четыре девушки, все они вперемешку плавно двигались по улице, обнимая столбы, трогая стены, толкаясь и теснясь, прикасаясь друг к другу и порой целуясь.

Новиков некоторое время шел за ними, пытаясь убедить себя, что это не Леха — с чего бы Лехе так хохотать.

Но нет, это был он.

— Леха! — окликнул Новиков.

На зов оглянулась одна из девушек, вполне себе милая, курносая, хлоп-хлоп глазами. Посмотрела сквозь Новикова и снова отвернулась. Взгляд у нее был такой, словно Лехой была она — и, оглянувшись, но никого не увидев из числа знакомых, девушка решила, что позвали какого-то другого Леху, а не ее. То есть ей даже в голову не пришло толкнуть в плечо истинного Леху — тебя, мол.

— Ну, Лех! — совсем уже негромко, остановившись, позвал Новиков.

Леха в ответ на это решительно натянул шапку на уши и поскакал впереди всей своей толпы, куда-то зазывая друзей. Девушки застрекотали на своих каблучках вслед.

«…для Лешки случившееся с нами было как все его влюбленности — сначала жарко, яростно, бурно, а затем, очень скоро — вообще никак», — думал Новиков, спустя минут пятнадцать, глядя в асфальт и поминутно на кого-нибудь натыкаясь.

«…или сейчас все сложнее? — спрашивал себя Новиков и тут же отвечал: — А чем сложнее? Все то же самое».

«…вот ведь как странно, — думал Новиков, — человек ведет себя схожим образом в, казалось бы, совершенно противоположных ситуациях…»

«…ну и потом — я видел его… верней сказать, слышал — в слабости… а он меня вроде бы и нет… такое сложно простить…»

За этими размышлениями Новиков вернулся домой, причем размышления по большей части состояли из одного слова: «Эх, Леха. Леха-Леха-Леха-Леха. Леха. Леха-Леха».

У подъезда Новиков пнул розовую, с утра мытую шампунем истеричку, в надежде услышать хоть ее голос — но, видимо, хозяйка, устав вскакивать ночами, отключила сигналку.

По радио, которое по советской еще привычке отец держал и слушал на кухне, сообщили, что умер известный бард Кукин.

Новиков доел холодную яичницу, стоя у плиты.

Он позвонил отцу утром, сказал: «Привет».

Отец смолчал в трубку.

— Я хочу… в общем, сплавиться на лодке, — сказал Новиков, старательно избегая слова «папа», — как ты. Ты ж сплавлялся по Кирже. — И что? — спросил отец.

— Мне надо немного денег, у меня совсем нет, — сказал Новиков. — И еще чтоб ты мне объяснил, что с собой взять. Чтоб все нормально прошло.

— Съездил бы хоть раз со мной — ничего б тебе объяснять не пришлось, — сказал отец.

— Ты меня никогда не брал, — ответил Новиков спокойно.

— А по-моему, ты никогда и не хотел, — сказал отец с желчным вызовом.

С той стороны что-то запричитала мать.