Восьмерка

Совсем близко снова проскрипел гравий, и тут же начал ерзать ключ в замке. Я поспешно затушил сигарету. Попутно обнаружилось, что у меня совершенно омертвелые, негнущиеся пальцы с температурой не более трех градусов по Цельсию.

Едва шевеля конечностями, я вышел из машины, разом растеряв все свое мажорное, дурашливое настроение.

«Если это он, толкну его — и побегу!» — бессовестно боясь, решил я, сам себе не веря.

Замок никак не мог открыться, и стало понятно, что это все-таки хозяйка вернулась, а не хозяин.

Я приник лицом к дверям и прислушался.

В раздраженье оттого, что замок не поддается, она шепотом ругалась матом. Это звучало так замечательно и вкусно, как будто она разгрызала леденцы.

— Ты? — все равно спросил я.

— А кто? — ответила она с той стороны.

Я, никому на белом свете не видный, пожал плечами.

— Может, мне тоже спросить у тебя: «Ты?» — передразнила она меня, помолчав.

Замок, наконец, поддался.

За дверью стояла она — невыносимо строгая, но странным образом мы тут же начали целоваться, как будто не виделись день, неделю, долго… она заходила в гараж, не отрываясь от меня, поискала левой рукой, где дверь, захлопнула ее, правой положила ключ от гаража на машину — я все эти ее движения замечал, и они мне казались ужасно милыми и почему-то очень возбуждающими.

— Дурак, ты чего же сидишь в холоде, — смеялась она и, не глядя, включала обогреватель.

— Сосед совсем больной на голову — довел меня до самого подъезда, — говорила она, еще на секунду отстраняясь: я чувствовал ее одновременно пахнущий холодом и ужасно горячий рот.

— А чего он зовет тебя цыганкой? — спросил я шепотом.

— Не помню… Он все время просит меня погадать, будет ли у него любовь с такой же, как я. Нагадай, говорит, такую же, как ты.

— Такую же, как ты? — спрашиваю я.

— Такую же, как я!

Это ее «я» — я успевал схватить ртом, сжать в губах и тут же проглотить, растворяя в своей крови. Что-то опять делалось с ремнем и молнией, и это ее пальто или все-таки плащ — мы его второпях задрали ей куда-то на плечи, на голову — какой-то кошмар, просто кошмар…

Спустя пятнадцать минут я пересказываю ей все свои необычайные фантазии — про водителя от компании, который сидит в машине ее мужа, и про огурец из банки.

Она сначала смотрит на меня удивленно, потом начинает посмеиваться, а скоро уже задыхается от смеха, и я сам смеюсь, дурея и плача от хохота. Какое-то время мы только и можем, что друг друга подталкивать, произнося время от времени: «Мужик!.. Так вкусно!.. Огурец!.. Мужик!..»

— А может, у нас там есть какие-нибудь огромные стеклянные чаны, для того чтоб хранить, например, очень редкую цветную капусту, не переносящую деревянных бочек, — хохоча всем своим горячим существом, предлагает она. — Ты бы капусту вывалил, сам разделся догола и сел там, наполнив чан водой. Приходит утром Анатолий, включает свет и минуту стоит, такой задумчивый. Зовет меня — посмотри, жена. Я заглядываю в лаз и отвечаю: «А это мой подарок тебе — заспиртованный китайский младенец!» Анатолий не понимает: «Да какой это младенец, смотри, как он таращится на нас и что у него висит там… Вообще ни разу не китайское! А зубы какие!» — «Так он растет, Толенька, — отвечаю я. — У тебя от потребления спирта растет печень, а он весь в спирту, целиком, — что ты хочешь! Растет!.. Красивый, скажи?»

— А-а-а, как смешно, — утираю я слезы кулаками. — Ужасно смешно! Что ж ты так о муже… Креста на тебе нет!..

Еще с полминуты я смеюсь и потом понемногу умолкаю.

— Ни на какой женщине креста нет, — отвечает она спокойно, тоже еще не совсем растеряв смех в глазах и в голосе.

Мы по-прежнему тяжело дышим, уставшие от своего веселья, и она добавляет:

— Крест есть только на матерях. Но мать — не женщина.

Она включает свет в гараже, и становится очень ярко и неприятно, зато ей удобно — усевшись на водительское кресло, она разглядывает в зеркало заднего вида, что у нее с губами, не сильно ли смазаны.

— На Христе тоже креста не было, — разобравшись с губами, но еще осматривая себя, продолжает она. — Но, к счастью, Христос не женщина. И даже не мать. Он Божий сын, он предводитель Христова воинства, а все втайне хотят его воспринимать как мамку с теплой молочной титькой. А у него — хер вам, а не титька. Понял? — Она вдруг оглядывается ко мне очень спокойная, что в ее случае всегда признак бешенства.

— Прекрати, дура, — негромко, но зло говорю я.

— Чего прекрати? А то Бог накажет? — усмехается она. — А чем он меня может наказать — женщину? Ты не подумал?

— Заткнись, я тебя не слышу, тварь, — уже злобно отзываюсь я.

— Все ты слышишь. Пошел отсюда.

Весь другой день я пребывал в таком ужасе, словно на мне висел карточный долг весом в бессмертную душу и отцовскую усадьбу. Спал я как в истерике, сны снились назойливые, корявые и мокрые.

Но на второй день она сама звонила утром.

— Привет, — говорила негромко и таинственно.

Я едва не терял сознание от счастья.

— Здравствуй… цыганочка. Эй? Ты где? Ты чего молчишь? — я чуть ли не тряс трубку, пугаясь, что мне все это почудилось.

— Слушай, ты дурак? Я не могу говорить, — отвечала она.