Восьмёрка

— А ты случайно не набираешь «02» на телефоне, когда у тебя проблемы? — спросил Лыков и начал радостно икать, часто моргая глазами. — Может, нам твоей братве рассказать, кому ты жалуешься на нас?

Шорох то прекращал качать ногой, то начинал качать чуть быстрее. Грех озирался по сторонам, всё сильнее сжимая бутылку.

Буц повременил секунду, потом резко встал — наш столик пошатнулся, упала какая-то посуда, полилось пиво.

К нам уже бежали буцевские — но Буц шёл им навстречу, снова подняв руку с раскрытой ладонью: спокойно.

Лыков, не поднимая бутылки на столике, отправился за Буцем. Нагнав его, чуть задел плечом и проследовал мимо — голова посажена прямо, походка слегка враскачку.

Буц понял, что так Лыков его приглашает.

Они почти одновременно вышли на улицу.

Следом высыпали все мы вперемешку с буцевскими. На каждого из нас приходилось по двое лобастых недругов, хотя дело было даже не в числе, а совсем в другом, о чём думать совсем не хотелось.

Завидев всю эту ораву, Буц сказал громко:

— Наш разговор! Наш! — и мы остановились на ступенях.

Может быть, я ничего не понимаю в людях, но мне точно виделось, что Буц не хочет драки с Лыковым, знает, чем она закончится, и успокаивает своих только для того, чтобы сохранить лицо… ну, или решив немедля задавить Лыкова базаром.

Не пройдя с Лыковым и пяти шагов, Буц тут же, кривя лицо, заводясь, жёстко жестикулируя, начал говорить что-то грубое и жестокое. Говоря, он придвигался всё ближе — так что Лыков наверняка чувствовал дыхание Буца.

Грех, видел я боковым зрением, был весь на нервах — всё потому, что мы не придумали, как себя вести.

Лыков, показалось мне, тоже чуть растерянно, со слабеющей улыбкой, отвечал, пытался отступить шаг назад, но Буц тут же придвигался ближе, наседая телом, дыханием, речью.

Сколько я ни прислушивался, слов было не разобрать, но даже по совсем обезволенной щеке Лыкова становилось понятно, что он теряется, не может ответить — наш друг никогда не умел ни так быстро говорить, ни столь скоро думать.

Но, должно быть, одна мысль всё-таки настигла сознание Лыкова, и в ту же секунду он, с криком: «Да пошёл ты!», схватил Буца за грудь и бросил на капот его же иномарки.

— Стоять! — заорал Буц своим, едва удержавшись на ногах. — Стоять! — ещё раза прокричал он, и только в третий раз добавил негромким голосом: — Стоять.

Оправил на себе куртку и громко объявил:

— Война так война. До завтра отдыхаем — а с шести утра — всё. Хотели войны — будет.

— Какие шесть утра? — спросил Лыков. — Давай сейчас! — но мы уже сбежали со ступенек к нему, и Грех быстро повторял:

— Хорош, Лыков, хорош, на хер. Хорош, Лыков, на хер, хорош.

К Буцу тоже подлетели его ребята, но он отмахнулся и пошёл куда-то пешком, один.

— Не надо за мной ходить! — сказал, не оборачиваясь.

Лыков проводил Буца взглядом и вдруг перевёл раздражённые глаза на нас троих:

— А чего мы стояли? Чего не вписались?

— Не в нашу пользу расклад, — сказал Грех. — В другой раз надо.

— Какой другой раз? — удивился Лыков. — В другой раз они нас за сигаретами будут посылать!

— Не в нашу пользу расклад, — опять повторил Грех сквозь зубы.

— Да пошли вы! — сказал Лыков и, оттолкнув нас, двинул к своей «восьмёрке». С полпути вернулся, забрал свою борсетку, которую Шорох не забыл на столике в клубе.

«Восьмёрка» завелась, Лыков тут же со взвизгом вырулил с парковки и, дав по газам, метнулся куда-то во дворы, оставляя чёрные полосы на резком повороте.

— Пойдём за ним! — позвал нас Грех, и мы с некоторой даже поспешностью пошли.

В «Джоги» оставаться никак не хотелось.

Уже по дороге я заметил, что Грех без куртки — на улице, между тем, стоял натуральный ночной холодок, и Грех, чувствуя его, время от времени обнимал себя длинными руками.

Я-то свою успел надеть, а Шорох и не снимал никогда — у него свитер был изношенный донельзя.

Стал думать, где лыковская куртка, — и вспомнил, что он её оставил в машине, когда мы в клуб пошли.

— Может, вернёмся за твоей курткой? — предложил я Греху.

— Вернёмся за курткой — и точно уедем в тюрьму, — ответил Грех.

Наконец я догадался, о чём он все последние часы думает.

— Куда идём-то? — спросил я.

Грех скривил лицо и по-новому перехватил себя руками.

— Может, Лыков к себе поехал? — предположил Шорох.

Мы дошли до лыковского дома, побродили вокруг, но ничего похожего на белую «восьмёрку» не обнаружили.

Оттуда двинули дворами в сторону ночных ларьков, где порой закупались пивом и сигаретами, и спустя минуту услышали знакомый гул.

Лыков нёсся, как будто за ним гнались, но почему-то без дальнего света, на одних габаритах.

— Эй! Стой! — заорал Грех, когда «восьмёрка» явно нацелилась нас передавить — оставалось кувыркаться с узкой дорожки через забор.

Водитель наконец увидел на своих приборах трёх пешеходов, дал по тормозам, машина встала.

Лобовуху «восьмёрки» украшала свежая, яркая, как зимняя ветка, трещина — того и гляди стекло посыплется.

Лыков выпал из двери напрочь очумелый, глаза его смотрели во все стороны сразу, губы танцевали.

— Я его сшиб! — бешеным шёпотом проорал он.