Восьмой ангел

— Ну, Бог в помощь, — пожал протянутую руку священник. — Грейся. — Уселся в машину, закрыл дверь, повернулся к Ольге. — Чего насупилась?

— Конечно, — проворчала та. — Он меня на дороге бросил, а мы ему — кофе…

— Так он за свое зло уже наказан, — ласково улыбнулся батюшка. — Зачем же добавлять?

— Ну да, — Ольга зло сжала кулачки. — Как там у вас? Ударили по одной щеке, подставь другую. Вот они и плодятся, нелюди! А получил бы разок по заслугам, в другой раз задумался бы…

— Дитя мое, — строго и внимательно взглянул на нее спутник, — смысл этих слов Христа не в том, чтобы потворствовать злу, позволяя безнаказанно обижать себя, а в том лишь, что на зло нельзя отвечать злом.

— А как же библейское «мера за меру»? — запальчиво бросила девушка.

— Мне очень нравится одно выражение, — спрятал улыбку в бороду отец Павел. — «Никогда не деритесь со свиньей. Вы обязательно перепачкаетесь, а свинье это нравится».

— Вы меня хотите запутать? — нахмурилась Славина.

— Наоборот. Подставить другую щеку — значит твердо понимать, на что стоит реагировать, а на что — нет. Конечно, ты можешь дать втянуть себя в драку, но зачем? Зачем уподобляться свинье, если у тебя — своя правда? Истина незыблема, она не нуждается в защите. А мера — это мудрость, которую порождает знание истины. Вот если бы сейчас тот мужик, или кто другой, стал убеждать тебя в том, что не надо ехать в Мурманск, начала ли бы ты с ним спорить, доказывая свою правоту?

— С какой стати?

— Ну, а если бы он кинулся драться, пытаясь тебя остановить, обзывал бы тебя, хулил?

Ольга представила себе эту картину и усмехнулась.

— Я бы просто объехала его, как камень.

— То есть подставила бы другую щеку. — Священник удовлетворенно выжал сцепление и уверенно тронул автомобиль вперед.

Славина еще продолжала невнятно и обиженно бубнить себе под нос что-то типа: не надо сравнивать несравнимое, в огороде бузина, а в Киеве дядька, видно, заново переживая унижение, страх, растерянность и безысходность, испытанные на дороге сутки назад. Потом снова не выдержала.

— Все правильно! Он сейчас отогреется, домой приедет, отоспится и все забудет! Да еще и потешаться станет.

— Над чем? — с любопытством спросил священник.

— Надо мной, над вами. Да над всеми такими… кроткими!

— Пусть себе потешается, — отмахнулся батюшка. — Но мы-то с тобой знаем, что именно кроткие наследуют Землю!

— Да бросьте вы! — выдохнула девушка. — Еще одна церковная уловка! Вас сана лишили, жизнь испоганили, на мытарства обрекли, а вы упиваетесь своей кротостью! Тешитесь мыслью, что на том свете воздастся! А как же! Христос терпел и нам велел!

— Дитя мое, — голос отца Павла стал неожиданно жестким. — Кротость — не беспомощность и не слабость. Кротость — это способность генерировать силу любви и творить с ее помощью ту самую собственную реальность, о которой мы говорили. То есть зло превращать в добро одной лишь силой любви. Ты обязательно в этом убедишься. Это — один из самых великих даров Бога.

— Если следовать вашей логике, — не унималась Ольга, — то зачем мы торопимся в Мурманск? Зачем хотим остановить Рощина? Раз по вселенскому закону мы не имеем права ни вмешиваться, ни судить, ни наказывать?

Священник плавно затормозил, остановил машину, повернулся к спутнице.

— Разве ты спешишь в Мурманск, чтобы осудить или наказать? А может, отомстить?

— Нет… — Славина замолчала, подыскивая слово. — Предотвратить… Не дать Рощину совершить зло…

— Прислушайся к своему сердцу, что в нем? Ненависть? Страх? Злоба?

Девушка прикрыла глаза, и в самом деле пытаясь понять, что же происходит у нее внутри, там, где горячим сосущим сгустком сжимается и пульсирует этот странный орган, называемый сердцем.

В сердце жила тоска. По свету и солнцу, радости и спокойствию, Максу и работе. Всему тому привычному и дорогому, что Ольга так любила. Что составляло ее жизнь.

Отец Павел бережно тронул тяжелую тушу автомобиля, и «Волга» резво зашуршала вперед, в Мурманск.

* * *

Странно, за весь день на Бандиагару не упало ни капли дождя. Время от времени тучи набегали на высокое небо, но тут же уносились вдаль, за почти неразличимый горизонт. Моду и Макс шли налегке, споро и стремительно преодолевая крутые подъемы, скользкие спуски, почти не останавливаясь и не разговаривая. Горячий ветер из близкой пустыни подталкивал их в спины шершавой метлой из мелкого вездесущего песка. Песчинки, как вода, затекали за ворот, застревали в волосах, превращая короткие стрижки в неряшливое подобие ирокезов, сооруженных неумелым парикмахером.

Утес вырос неожиданно, перекрыв своей махиной низкое уже солнце. Путники остановились, как по команде уставившись на стену, испещренную знакомыми рисунками. Панно было привычно недвижным и привычно же вызывало стойкое ощущение суеверного восторга.

— Не помнишь, приходило ли кому-нибудь в голову сравнить рисунки, хотя бы по фотографиям, — Моду тщательно подбирал слова, — я имею в виду, не меняется ли местоположение фигур?

— Не знаю, — качнул головой Барт. — Вряд ли. Нам же с тобой — не приходило… Да и с чего?