Восьмой дневник

И Россия, кстати, в этих изысканиях ничуть не отстала. Некий Андрей Тюняев (между прочим, академик двух академий, одну из которых учредил самолично) навёл в российской истории полный порядок, да ещё и справедливость защитил. Поскольку объяснил всему учёному миру, что неандертальцы и другие древние люди «существовали практически исключительно на территории Русской равнины и Европы». Почему ж так повезло Европе, что и в ней крутая древняя культура зародилась? Потому что не было тогда Европы, всё это пространство было Древнейшей Русью. Та великая страна простиралась тогда на восток – включая северный Китай и Японию, на запад – покрывая всю Европу, а на юг – по Казахстан включительно. На безмерной этой территории и сформировалось современное человечество. А всякие испанцы, немцы и французы – дальние потомки древних русичей. И вообще вся белая раса – это вовсе не индоевропейцы, как наивно полагали тёмные историки, а славяно-русы. И везде на этом необозримом пространстве говорили только по славяно-русски, а все остальные языки – лишь диалекты, образовавшиеся много поздней. Так академик Тюняев вскрыл «истинное положение вещей о русском народе, в прямом смысле народе – прародителе цивилизации». Ибо уже сорок тысяч лет тому назад (оцените глубину проникновения во тьму веков) древние русичи «овладели знаниями в области архитектуры, геометрии, арифметики, астрономии». А тринадцать тысяч лет тому назад у них был уже токарный станок и они «знали химию». Только не надо думать, что они таили свет цивилизации для собственного удовольствия – нет, они свой свет несли другим возникшим к тому времени народам: «Семь тысяч лет тому назад именно древнерусский богоцарь Сварог стал первым правителем Египта. Он научил древних египтян делать медные орудия, создал для них первые законы и заставил их жить парными браками». Из комментариев читателей на этот бред понравились мне два отклика. Один читатель задал академику слегка ехидный вопрос: «А Адам и Ева не с Тамбовской ли губернии?» А другой читатель предложил, чтоб те, кто не поверил, убирались в Израиль.

Но я, чёрт побери, опять отвлёкся. А Украина в тот же год мне подарила ещё одну крупицу счастья: я впервые в жизни попал в город Львов. Не стану я описывать его архитектурные красоты, не смогу, но внутреннее «ах!» сопровождало все мои прогулки. Жили мы с художником Сашей Окунем в стариннейшей гостинице города (она именовалась дивно для отеля – «Жорж»), прямо напротив памятника-монумента в честь Адама Мицкевича. Забавно, что белорусы числят его своим поэтом, литовцы – своим, а про поляков нечего и говорить, писал же он на польском языке и как никто прославил польскую поэзию. И в десятке (если не более) городов стоят ему памятники, мотался ведь поэт по всей Европе, а что мать его была еврейкой, так это приятно вспомнилось мне, израильскому проходимцу. Накануне Крымской войны он даже пытался организовать еврейский батальон в помощь Англии и Франции, но что-то сорвалось. А тут во Львове он наверняка жил в этой же гостинице.

Ещё в ней жил Бальзак. А главное – что жил тут Казанова. Это рассказала нам администраторша в последний уже день, и мой товарищ горько застонал, что не успел последовать примеру своего кумира-любострастника. Я успокаивал его разумно и логично: этот каменный отель сооружён в начале прошлого века на месте сгоревшего деревянного и унаследовал только название, а Казанова мог ведь жить только в том сгоревшем. Но мои резоны лишь распаляли его печаль: он полагал, что аура отеля «Жорж» перенеслась автоматически, и безутешен был, что так порушил благородную преемственность. А я бродил по городу в таком приподнятом душевном состоянии, какое даже в молодости за собой не помню. Старинный центр Львова – он ведь маленький, и я наверняка по тем же улочкам ходил, где сотни раз (какое там сотни – тысячи) ходили два великих человека – на мой, конечно, взгляд: Станислав Ежи Лец и Станислав Лем. Они отсюда оба родом. А с Лемом я когда-то даже был знаком, только почтение мне сдавливало горло и мешало говорить, я слушал и молчал как завороженный. А Ежи Лец, того не зная, начинил меня тем воздухом свободы, который много лет уже во мне и очень помогает жить. Только на маленьком пространстве можно ощутить такую вот причастность к людям, давно ушедшим.