Этим профессионалом и стал гражданин Фурсов, четыре года назад уличённый бдительным участковым Сиротиным в банальной скупке и оценке краденного имущества советских и «иных» граждан. Гражданин немного успокоился, когда сержант привёл арестованного не в отделение милиции, а к себе в каморку, которая своей убогостью ничем не отличалась от КПЗ того же заведения, разве что решётки на окнах отсутствовали. И совсем пришёл в себя, когда на первый взгляд казавшийся тупым и оголтелым служакой Сиротин разрешил Фурсову сделать один звонок со своего служебного.
С генералом милиции Щёлкиным Николаем Мелентьевичем Фурсов познакомился в Доме литераторов на презентации собственной книги «Есенин и советская милиция». После церемонии генерал дружески похлопал писателя по спине и вручил ему кусочек картона с номером телефона. «Надо будет, звони» – прочитал он в ясных и по-отечески строгих глазах генерала. И такой момент настал.
– Это Фурсов, – промямлил в трубку Леонид Петрович,– товарищ ге…
– Хорошо, – услышал он знакомый голос, – дайте трубку сержанту.
«Откуда он знает?» – мелькнуло в голове, но увидев остаток смешинки в глазах Сиротина, когда тот перенимал трубку, Фурсов всё понял.
На следующий день генерал встретил литератора у себя на даче на Николиной горе. После этого визита по делам скупки и оценки Леонид Петрович контактировал только с сержантом – а вскоре младшим лейтенантом – Сиротиным. В том же году он впервые остался доволен результатом творческой командировки на родину подопечного поэта.
С абсолютно новым для себя особым заданием он действовал там один и вёл себя как хозяин в течение трёх лет, пока не снял все пенки с оставленного конкурентами, по воле генерала, без присмотра веками бродившего сусла народного творчества.
Жадный и оттого бережливый товарищ Фурсов иногда вопреки пожеланиям своего патрона принципиально не ездил по такого рода делам за свой счёт, каждый раз добиваясь командировочных от Союза писателей. Но если в Рязань или в село Константиново секретарь подписывала подорожную безропотно, то получить аналогичную индульгенцию в Калужскую область, куда направил его генерал, в которой Есенин если и бывал, то где-то рядом, один раз и то проездом, было практически невозможно, о чём Леонид Петрович сразу и заявил при получении от патрона нового задания.
– Значит,—спросил генерал,—отсрочка ещё на год?
– Значит так, – твёрдо и принципиально ответил литератор, – но за кровные ни за что не поеду.
Первым желанием генерала было врезать по этой наглой лобастой роже, а ночью закопать ещё живого где-нибудь. Но он остановил праведный порыв, сообразив, что, конечно, хорошо ковать железо, пока оно горячо, но лучше это делать, имея на руках официальную бумагу.
Сошлись на том, что Фурсов получает отсрочку, а за это доля генерала в добыче возрастает на десять процентов. Фурсов безропотно согласился, проклиная при этом свою непреодолимую страсть к халяве: он ощутил, что только что в первый раз в жизни, и, дай Бог в последний, прошёл без обуви по лезвию бритвы без особых последствий.
Но проблема осталась. Как доказать секретарю, что его посещение Калуги откроет новые грани бессмертного облика создателя образа беспечно скачущего жеребёнка, заведомо проигрывающего забег в коммунистическое будущее пролетарскому железному коню?
И тут он вспомнил, как три года назад в пятилетнюю годовщину полёта Гагарина его попросили выступить на тему «Есенин и космонавты». Первым желанием Фурсова было расхохотаться и плюнуть под ноги просящим, но последовавший звонок из горкома партии заставил его сосредоточится.
Времени как всегда дали в обрез.
Ночь. На столе початая бутылка «коленвала»3
за три шестьдесят две, огурец и корка хлеба. В голове вертится: Гагарин, его «Поехали!», звёздное небо, бюст Циолковского в кабинете Королёва во время интервью. Стоп! Циолковский! Он же рязанец.