Воспитание дикости. Как животные создают свою культуру, растят потомство, учат и учатся

«Что это?» – спрашивает он. «Такие орехи. Называются "миндаль"». – «Ты их с собой привез? – спрашивает он, с некоторой неуверенностью принимая угощение. – Или здесь купил, в Уганде?» – «Здесь, в Lucky Seven, прямо в Масинди». – «Надо же, ни разу не видел. И почем они?»

Мне становится неловко, что я этого не помню. Мне вдруг просто захотелось миндаля и сушеных фиников, и я взял по пакету того и другого. На цену я даже не смотрел. (К слову, один доллар США стоит 3300 угандийских шиллингов.) Я вдруг соображаю, что для Киззы такой пакетик миндаля стоит неподъемных денег. Киззе 33 года, и он работает здесь, в Будонго, в проекте по изучению шимпанзе уже пять лет. Раньше он был сотрудником Национального департамента лесного хозяйства, помогал охранять сам лес. Он получил степень бакалавра, но выше не поднялся. «Денег не хватало», – объяснил он. Когда он не работает в лесу с шимпанзе, он занят собственным бизнесом дома: «Брею головы. Ну и обрабатываю землю». По его словам, «в Уганде надо обязательно копать, выращивать маис и картофель. Чтобы покупать соль и платить школьные взносы, нужны деньги». У него две дочки-школьницы, близнецы двенадцати лет, и еще младшая дочь, которой восемь. Мы сидим плечом к плечу, но дистанция между культурными обстоятельствами наших жизней колоссальна.

Кизза, никогда не покидавший пределов Уганды, спрашивает меня: «Уганда красивая?» Его интересует мое мнение как чужестранца, повидавшего и другие страны.

«Да, – говорю я ему, – Уганда очень красивая». И его, и меня этот ответ полностью удовлетворяет.

Некоторое время мы сидим в молчании. Еще около часа шимпанзе отдыхают, многие – привольно растянувшись на земле. Обстановка сейчас достаточно мирная, чтобы они могли расслабиться и спокойно пообщаться друг с другом. Я слушаю голоса лесных птиц, пока последнее воркование и щебет не смолкают в густой зеленой тиши полуденного тропического зноя. Не слышно ни звука – ни жужжания насекомого, ни звонкого птичьего клика. Только бабочки продолжают порхать в жарком мареве. В этой абсолютной тишине мы замираем в полной неподвижности.

В каких-то пяти метрах у меня над головой самка по имени Бахати укладывается в только что сооруженном дневном гнезде вместе со своим двухгодовалым сыном Брайаном. Время для сиесты.

Кизза дремлет, пристроив голову на рюкзаке.

Бег моих мыслей замедляется до неспешного ритма окружающей меня параллельной жизни. Все мы падаем сквозь одни и те же песочные часы, каждый немного по своей траектории, непостижимым образом разнесенные во времени и пространстве. Прислонившись спиной к дереву, я чувствую, как смыкаются мои веки.

Я засыпаю – на крохотную долю вечности. Погруженный в тишину, я впитываю вневременную потусторонность этого места, так далеко от привычной мне цивилизованной обстановки, в недосягаемости для всего обыденного и знакомого.

Выныривая из сна, я на мгновение чувствую себя так, словно меня каким-то волшебным образом перенесло во времени: будто я заснул в XXI веке, а проснулся пять миллионов лет назад в безбрежном девственном лесу, в мире, где человек еще не появился и лишь силуэты обезьян темнеют в лесном пологе на фоне ясного неба.

Я поворачиваю голову и вижу Кэт; она сидит в шести метрах от меня, листая ленту новостей на своем телефоне.

Охватившие меня чары, как и многое прочее, развеиваются без следа.

Всю сонливость снимает как рукой, когда отдаленные голоса вызывают очередной всплеск уханий, ворчания и криков. Лотти напряженно прислушивается, кто там шумит в лесу – свои или чужие[375]. Таков переменчивый ритм их дней: внезапные наплывы бурных эмоций, а потом спады. Шимпанзе вместе создают жизнь каждого из них, сплетают воедино, потом разводят врозь. Делают передышку… и начинают заново. У этого ритма нет начала и середины, нет и конца – пока что. Жизнь движется по кругу. Дни сменяются днями, годы – годами, поколения – поколениями; каждая жизнь поднимается к зениту и идет на спад, чтобы затем обратиться в прах, уступив место следующим за ней.

«Ой-ой, – вдруг вскидывается Кэт с некоторой тревогой, – сейчас здесь начнется натуральный хаос». – «Хаос?» – «Сейчас здесь соберется вся малышня».

Появляется сорокалетняя Кидепо; совсем маленький детеныш висит на ней, цепляясь крохотными ручками за шерсть на ее животе. Следом приходит Ндито-Эве с семилетним Ноем и непоседливым двухгодовалым Нимбой. У большинства шимпанзе глаза темные, но у Ндито-Эве левый глаз сверкает белым белком, как у человека, отчего ее взгляд кажется особенно выразительным. Бахати спускается с дерева с малышом Брайаном на спине. Стоит ей замешкаться, осваиваясь с обстановкой, как ее маленький наездник ловко соскакивает на землю. Когда он похлопывает мать ладошкой, давая знать, что хочет залезть обратно, она пригибает плечо ниже, показывая, что он может забираться.