Я долго не обращал внимания на то, что мы – евреи. Дома говорили только по-русски, как и все вокруг. Когда родители и их родные хотели сказать что-то неподходящее, по их мнению, для детей, они переходили на идиш (впрочем, изрядно ими забытый и дополнительно русифицированный). Моих ничтожных знаний немецкого языка, начиная с 5 класса, хватало, чтобы разобрать многое из этих «секретов». Вспоминаю, как мой дед Иосиф Павлович Гинзбург примерно в 1948г. сожалел, что мы – дети – не знаем языка и обычаев своего народа, и я заплакал. В 1949г. меня повели в Еврейский театр на Малой Бронной (все ожидали его скорого закрытия). Михоэлса уже не было. Театром руководил Зускин. Давали «Блуждающие звёзды» (на идиш). Даже моих слабых знаний немецкого хватило, чтобы проникнуться печальной атмосферой спектакля. Я просто не могу посетить ни один другой театр, работающий в этом помещении. Никаких других проявлений еврейства вокруг меня я не помню, и мне это не казалось важным.
До войны работа папы считалась престижной и относительно высоко оплачиваемой. Родители, накопив денег, вступили в жилищный кооператив. Дом был построен, но родителям не понравились обои, и они задержались с въездом. Пока обои переклеивались, вышло постановление, ликвидирующее кооперативы. Те, кто уже въехал в новые квартиры (как папина сестра тётя Соня), оставались жить в них, у остальных право на новую квартиру прекращалось. Так мы и остались в бараке. Деньги, внесённые за квартиру, были возвращены. Родители распорядились этими деньгами, купив дачу - половину деревенского дома площадью 24 м2
- с довольно большим по нынешним временам участком в пос. Деденево на станции Турист Савёловской ж.д. в немыслимой тогда дали, более 50 км от Москвы. Отец затеял здесь довольно большой сад. Во время войны и после неё приусадебный участок исправно снабжал нас вишней, яблоками и сливами, картофелем и некоторыми другими овощами. Летний переезд на дачу мама воспринимала как большое счастье освобождения от тесной клетушки нашего барака. Мне и сестре Соне (1938 г. рождения) жизнь на даче тоже очень нравилась.После гибели папы наша семья (мама, сестра Соня и я) жили на мамину учительскую зарплату (к 1947г. 600р., с конца 1947г. – 700р.) и пенсию на двух детей 340р. При моём поступлении в университет пенсия соответственно уменьшилась, с поступлением Сони выплата пенсии прекратилась. (Вдовья пенсия, если и была, к концу 1947г. отсутствовала).
Я помню, что впервые после начала войны я наелся вечером 6 ноября 1948г. Приобретение для меня новой рубашки было событием, о котором вспоминали ещё пару лет (мне доставалась одежда двоюродного брата, погибшего в 1945г., затем я носил кое-что из отцовской одежды, некоторые вещи приобреталось по карточкам).
До конца 1947г. в стране действовала карточная система. Каждый «прикреплялся» к магазину, где всё отпускалось по карточкам (не всегда продукты, указанные в карточке, реально поступали в наш магазин). Наряду с этим в 1944г. были открыты (по крайней мере в Москве) «коммерческие» магазины, где ненормированные продукты продавались по ценам, в несколько раз более высоким. С нашими доходами мы и думать не могли о приобретении этих продуктов. Я посетил такой магазин (Елисеевский на Тверской) в 1944г., когда мой приехавший с фронта дядя купил мне там МОРОЖЕНОЕ. В другом таком магазине, вблизи от Курского вокзала, я пару раз покупал по 200г. сливочного масла для моей одинокой тёти Мани, работавшей в одном из министерств.
В сентябре 1947г. вышло постановление о сближении цен «коммерческих» и обычных магазинов. Для нас это было просто большое повышение цен. Хорошо помню, что цена 1кг ржаного с 1р. повысилась до 3р. 40к. По этому поводу маме и её коллегам добавили к зарплате 100р. в месяц (она стала получать около 700р.). Из этих 700р. 10 или 20 % изымались на «добровольные государственные займы» (этот дополнительный налог взимался до конца 50-х годов). Облигации этих займов в основном остались простыми бумажками (нашей семье выигрышей по облигациям не досталось). Большинство жителей нашего барака (мед. сёстры, уборщицы) имели ещё меньшие доходы.