Воспоминания

Не рассчитывая на помощь откуда-либо, я решился взять в свои руки дело примирения России и Польши и попытаться, насколько это было в моих силах, сдвинуть его с мертвой точки, на которой оно стояло веками. Это была честолюбивая мечта, но она привлекала меня с необыкновенной силой. Если нашему примирению было суждено когда-либо осуществиться на благо русского и польского народа и всего славянства, то это должно было случиться по почину русского царя и именно в эту пору, как предельный момент его достижимости. Я не надеялся возбудить в моих сочленах по совету должный интерес к вопросу, политическое значение которого ускользало от большинства из них. Одни атавистически относились недружелюбно к полякам, другие привыкли, сами того не осознавая, смотреть на них сквозь берлинские очки, третьи вообще не задавались политическими целями, не возвышаясь над ведомственными интересами. Лишь двое или трое обнаруживали понимание польского вопроса в его общегосударственном и европейском значениях. Об этой последней стороне его мне напоминали попытки французского посла Палеолога, правда, довольно нерешительные, поставить его разрешение на международную почву. Я не мог, само собой разумеется, согласиться с такой постановкой дела и считал, что польский вопрос мог быть разрешен справедливо лишь по почину русского монарха. Не отрицая его европейского значения, я тем не менее не мог, как русский министр, забыть, что Польша не была присоединена к России одним постановлением Венского конгресса, но была затем дважды ею завоевана в эпоху восстаний 1830 и 1863 годов, за которые в значительной степени несла нравственную ответственность французская политика.

В разговорах с г-ном Палеологом, которые носили частный и дружественный характер, я выразил ему мысль, основанную на исторических фактах, которые доказывали, что прежние попытки Франции вмешаться так или иначе в судьбу Польши кончались обыкновенно неблагополучно для обеих. Не восходя до далеких времен Генриха III Валуа, я напомнил ему о взятии фельдмаршалом Минихом города Данцига и бегстве из Польши короля Станислава Лещинского, покровительствуемого Францией, о неудачной попытке Наполеона I создать после разгрома Пруссии герцогство Варшавское в предвидении войны с Россией, попытке, не давшей никаких выгод Франции и принесшей горькие разочарования польскому народу, и, наконец, о поощрении французским правительством польских революционеров в восстаниях прошлого столетия, кончившихся трагически для Польши. Эти восстания тяжело отозвались и на самой Франции, вызвав в императоре Александре II враждебные чувства к Наполеону III, выразившиеся в благожелательном нейтралитете по отношению к Пруссии в войне 1870 года, окончившейся для Франции потерей Эльзаса и Лотарингии. «Если бы, — говорил я послу, — я был французом или поляком, я испытывал бы суеверный страх, оказывая, с одной стороны, своё покровительство Польше, а с другой — принимая его от Франции».

Этим кончились наши разговоры с г-ном Палеологом и более не возобновлялись на эту щекотливую тему. Посол Великобритании сэр Джордж Бьюкенен никогда её со мной не касался. Со всем тем, как сказано, я отдавал себе отчёт, что польский вопрос, невзирая на 120-летнее исключение Польши из списка независимых государств, не утратил своего европейского значения и что мировая война снова привлечет к нему внимание Европы. Тем более существенно было для России не выпускать его из своих рук и предупредить возможность его решения в неблагоприятном смысле для интересов России.

Дарование польскому народу права местного самоуправления, которого он безуспешно добивался ещё до войны, после занятия всей Польши германскими войсками было бы им отвергнуто, как обида его национальному достоинству. Надо было дать Польше все, что было совместимо с интересами России, не оглядываясь назад, а смотря вперёд и предвидя, что за первым шагом должен был естественно последовать второй, как только для него благоприятно сложатся обстоятельства. Этот второй шаг вернул бы Польше утраченную независимость и освободил бы Россию от тяжелой гири, которая сто лет мешала ей выпрямиться во весь её могучий рост. Думать об этом счастливом дне было рано в то время, когда ещё нельзя было предвидеть окончания войны и когда события на фронте складывались неблагоприятно для держав Согласия. К тому же общественное мнение не было подготовлено к отсечению Царства Польского от России. Если оно было готово приветствовать широкую автономию Польши, то нашлось бы много людей, которые, не отдавая себе отчёта в опасности обладания Польшей, посмотрели бы на возвращение её к самостоятельной политической жизни, как на угрозу нашему отечеству, а на пособников этого дела, как на изменников. Год спустя в этом отношении произошла большая перемена, и слова «независимая Польша» могли появиться в официальном документе ещё до наступления революционного развала.