Воспоминания

Во время службы я наблюдала за присутствовавшими. И здесь тоже, несмотря на светлые парадные одежды и праздничный вид людей, лица у них были напряженными и серьезными. Руки в длинных белых перчатках нервно комкали носовые платочки, а под широкополыми модными шляпками у многих были покрасневшие от слез глаза. Мужчины глубокомысленно хмурили брови, переминаясь с ноги на ногу, поправляя свои палаши или поглаживая пальцами сияющие на груди ордена.

После окончания молитв и чтения манифеста император и императрица вышли на балкон. Народ на площади опустился на колени, и в тысячи голосов, взволнованно и слаженно, зазвучал национальный гимн.

Долго после этого толпа не могла успокоиться. Всякий раз, как монархи покидали балкон, народ призывал их показаться несмолкавшими криками «ура» и пением «Боже, царя храни». Когда мы с Дмитрием ехали домой, прокладывая путь сквозь толчею, тысячи глаз смотрели на нас с симпатией, а я уже не сдерживала слез, повсюду нас встречали улыбками.

Россия, провожавшая на фронт свои первые полки, была охвачена возвышенным патриотизмом, в чем сомневаться не приходилось. Чувство национальной преданности, национального единения, было искренним. Это ощущалось повсюду. Беспорядки на фабриках, которые вспыхнули в начале июля, прекратились, как только была объявлена мобилизация; политические деятели всех партий записывались в различные военные и вспомогательные организации. На моей памяти то был единственный раз, когда русские, отставив в сторону все споры и разногласия, деятельно и энергично сосредоточились на общих задачах. Неопределенность цели — одна из наших национальных характерных черт — в тот момент исчезла.

Накануне отъезда кавалергардов на фронт прошло богослужение на площади перед собором, где был выстроен полк. Было больно и грустно видеть эти сплоченные ряды стоявших на молитве мужчин в новой походной форме, с фуражками в руках, их лица, такие юные, такие жизнерадостные! Как всегда, лучшие люди страны отправлялись первыми. Где в этом строе будут пробиты первые бреши? Насколько поредеют эти ряды, когда полк вернется с войны?

Все же, несмотря на мою нервозность и глубокую печаль, я вспоминаю, как больно было становиться коленями на булыжную мостовую во время благословения.

Рано утром 4 августа, в день отъезда, в домашней церкви бывшего дворца дяди Сергея на Невском проспекте, где мы теперь жили, по нашему приглашению собралось множество людей; я и Дмитрий причастились. В церкви не было окон, она освещалась лампадами, горящими перед иконами, и свечами в высоких подсвечниках. После службы мы позавтракали вместе с четой Леймингов в бывшем кабинете дяди Сергея, который я теперь использовала как гостиную. Мы молчали. Дмитрий сидел на кушетке, обняв за шею свою коричневую лайку Палашу.

Когда настало время отъезда, мы с Дмитрием сели рядышком в коляску. Все служащие дворца вышли провожать нас. По щекам кучера катились слезы, он знал нас с детства и учил править лошадьми.

Мы поехали в казармы кавалергардского полка. В казарменном дворе за железной оградой царила форменная неразбериха. Везде сновали солдаты, офицеры отдавали приказы, оседланные лошади нервничали и ржали.

Дмитрий присоединился к своему эскадрону. По его просьбе я осталась ждать в коляске. «Ты можешь ехать рядом с полком по пути нашего следования к вокзалу», — сказал он.

Ждать пришлось долго, но вот, наконец, суматоха сборов кончилась, полк покинул казарму. Мы ехали с черепашьей скоростью, кучер сдерживал серых в яблоках лошадей, стараясь держаться подле эскадрона Дмитрия.

На вокзале полк грузился в вагоны. Поезд стоял на боковом пути у товарной платформы. Несколько офицерских жен и я держались в сторонке от происходившей сумятицы. Нам не оставалось ничего иного, кроме как стоять так и улыбаться, наблюдая за посадкой. Дмитрий и другие офицеры постоянно подходили к нам, но, несмотря на старания казаться бодрыми, чувствовалось, насколько все напряжены. Было тягостное молчание, полные печали взгляды, судорожные пожатия рук. Женщины глотали слезы. В глазах мужчин светилась нежность, которую они не пытались скрывать. Я неотступно думала: «Быть может, я вижу его в последний раз».

Вспрыгнув на платформу, трубач протрубил сигнал отправления. Мы торопливо обнялись напоследок, поцеловались, перекрестили друг друга. Офицеры побежали к своему вагону, забрались в него и высунули головы в окна. Трубач протрубил другой сигнал, потом забросил трубу за спину и уже на ходу вскочил в поезд. Эскадрон отправился на войну.

На несколько дней я поехала в Царское Село. Здесь, впервые после возвращения в Россию, я в полной мере ощутила одиночество и начала осознавать всю сложность своего положения.

Я была счастлива, что вернулась в Россию. Но в силу молодости и неопытности я не понимала, какие толки и пересуды вызовет мой развод, какие трудности возникнут из за моего разведенного положения. Все, связывающее меня с детством, перестало существовать, ничего не осталось от тех лет, ни дома, ни семьи, ни друзей, лишь одни тягостные воспоминания.