Воспоминания

Когда мэр Остина, столицы Техаса, объявил меня почетным гражданином этого города, я возразил: «Неправильно делать меня почетным гражданином Остина – уместнее было бы, если бы я провозгласил вас почетным логотерапевтом, ведь молодые граждане Техаса, в том числе непосредственно из Остина, рисковали своими жизнями и даже погибали, чтобы освободить меня и многих других заключенных концлагеря Тюркхайм (туда действительно вошли преимущественно техасские отряды!), а иначе в 1945 году не осталось бы в живых Виктора Франкла и не было бы теперь логотерапии». Мэр выслушал меня со слезами на глазах[71].

После освобождения я вернулся в Вену. Там мне часто задавали вопрос: «Разве здесь мало горя причинили тебе и твоим близким?» Да, мой отец умер в лагере Терезиенштадт, моя мать – в газовой камере Освенцима, мой брат погиб также в Освенциме, и первая моя жена, едва дожив до 25 лет, – в Берген-Бельзене. Однако я отвечал вопросом на вопрос: «Что и кто причинил мне?» В Вене жила баронесса-католичка, она, рискуя жизнью, несколько лет прятала у себя мою кузину. И адвокат-социалист, с которым я был лишь шапочно знаком, – я ничего для него не сделал, ему ничего не было от меня нужно, но он, пока это было возможно, постоянно тайком приносил мне еду (это был Бруно Питтерманн, впоследствии вице-канцлер). Почему же я должен был повернуться к Вене спиной?

О «коллективной вине»

Рассуждения о «коллективной вине» попросту неправильны. Всюду¸ где я сталкивался с этим понятием, я старался его опровергнуть. В книге о концлагере – на английском языке было продано 9 миллионов экземпляров только в США – я привожу такую историю.

Начальником последнего лагеря, из которого меня в итоге освободили, был эсэсовец. Однако после освобождения лагеря обнаружилась тайна, о которой до тех пор был осведомлен лишь лагерный врач (тоже из числа заключенных): этот эсэсовец на собственные средства закупал в соседнем городе медикаменты для своих заключенных!

У этой истории были и последствия: освобожденные евреи спрятали этого эсэсовца от американских солдат и отказались выдавать его, пока не получат гарантий, что и волос с его головы не упадет. Новый комендант-американец дал слово чести, и заключенные привели к нему бывшего начальника лагеря. Комендант восстановил его в должности, и этот человек организовал в соседних деревнях сбор продуктов и одежды для освобожденных узников.

В 1946 году отрицать коллективную вину, а тем более заступаться за члена национал-социалистической партии было немодно. На меня это неоднократно навлекало критику со стороны различных организаций. Пришлось и мне прятать в своей квартире коллегу, который был награжден почетным значком гитлерюгенда, – мы узнали, что за ним охотится полиция, чтобы доставить его в народный суд. В ту пору существовало только два исхода – оправдательный приговор или смерть. Я укрыл этого человека от властей.

Против понятия коллективной вины я высказался тогда же, в 1946 году, в присутствии генерала, командующего французскими оккупационными войсками (я выступал с докладом во французской зоне оккупации). На следующий день ко мне явился профессор университета, бывший офицер СС, и со слезами на глазах спросил меня, как мне достало духу выступить против огульных обвинений. «Вы сделать это не можете, – ответил я. – Это выглядело бы как самозащита. Но я – бывший заключенный № 119104 и в качестве такового вполне могу высказывать подобное мнение, а значит, должен его высказывать. К моим словам прислушиваются, и это налагает определенные обязательства».

Возвращение в Вену

Еще в лагере я дал себе слово сразу же позаботиться о Петцле, если мне повезет вернуться в Вену. И я не откладывая пошел к нему. Я уже знал, что первая моя жена погибла, и мой старый учитель стал первым человеком, перед кем я смог выплакаться. Но ему я, увы, так и не сумел помочь: в тот же день его как бывшего члена национал-социалистической партии навсегда отстранили от работы. А он, как и все мои старые друзья, больше всего боялся за меня: как бы я не покончил с собой. Питтерманн заставил меня расписаться на пустом бланке, а затем вписал заявление на вакантное место главврача. Следующие 25 лет я возглавлял венскую неврологическую поликлинику.

В один из первых дней по возвращении в Вену я отыскал старого друга Пауля Полака и рассказал ему о смерти родителей, брата и Тилли. Помню, как я неожиданно для самого себя расплакался и сказал: «Пауль, когда с человеком случается столько несчастий, когда он подвергается подобным испытаниям, в этом должен быть какой-то смысл. Я чувствую – не могу выразить это иначе, – будто от меня чего-то ждут, от меня чего-то требуют. Наверное, я к чему-то предназначен». И мне стало легче. В ту пору никто не мог бы меня понять лучше, чем старый добрый Пауль, хотя он и предпочитал слушать меня молча.