Воспоминания

В бараке она, опытная медсестра, обработала и перевязала мои раны, и к вечеру я настолько оправился, что для утешения и развлечения она отвела меня в другой барак, на полуподпольное собрание, где известный джазмен из Праги, тоже заключенный, играл мелодию, которой предстояло сделаться неофициальным гимном концлагеря: «Для меня ты красива»[65].

Контраст между пыткой, пережитой в первой половине дня, и вечером джаза был типичен для нашего существования со всеми его противоречиями – красота и уродство, человечность и бесчеловечность рядом.

Освенцим

Я никогда прежде не писал о том, что произошло во время первого нашего разделения на вокзале Освенцима. Была одна важная подробность, но до сих пор я не писал об этом именно потому, что и поныне я не вполне уверен, не плод ли это самовнушения.

Вот что произошло: доктор Менгеле ухватил меня за плечи и развернул не направо, к тем, кто оставался пока в живых, а налево, то есть в сторону обреченных на газовую камеру. Но поскольку среди тех, кого направили в ту сторону непосредственно передо мной, я не заприметил никого знакомого и видел, как двоим молодым коллегам указали направо, я прошел за спиной доктора Менгеле и в итоге свернул направо. Одному Богу известно, откуда во мне взялась такая решимость.

И еще одну подробность я раньше не упоминал в публикациях на немецком языке. Вместо моего безупречного наряда мне выдали старый, заношенный и разодранный сюртук, очевидно, принадлежавший отправленному в газовую камеру. В кармане обнаружилась вырванная из молитвенника страница с главной еврейской молитвой – «Внемли, Израиль». В американском издании я написал об этом и закончил вопросом: мог ли я принять это «совпадение» иначе как указание жить в соответствии с тем, о чем я писал? С того момента страница из молитвенника всегда оставалась при мне, спрятанная, как прежде была спрятана пропавшая в тот момент рукопись. И я с удовольствием вспоминаю о том, как мне удалось спасти запись с кратким содержанием книги и по ней восстановить потом весь текст – а страница из молитвенника таинственным образом исчезла как раз в день моего освобождения.

Я упомянул земляка-гангстера. В Освенциме он сделался капо[66] – многие уголовники заняли такие должности. В лагере произошел следующий эпизод: я выходил последним в группе из ста человек, направленных на транспортировку. Вдруг мой гангстер бросается на какого-то заключенного, колотит его, пинками загоняет в нашу группу, а меня оттуда вытаскивает. Он осыпал несчастного бранью, прикидываясь, будто тот схитрил и втолкнул меня на свое место. Пока я сообразил, что происходит, сотня обреченных уже скрылась из виду. Этот бандит, мой спаситель, прослышал, что группа направляется то ли в газовую камеру, то ли в лагерь смерти. Я понимаю, что обязан жизнью, среди прочих, и ему.

Позднее, в лагере Кауферинг III, мне спас жизнь Беншер из Мюнхена (после войны он стал киноактером). Я отдал ему сигареты в обмен на пустой, зато пахнувший солониной суп. Пока я хлебал этот суп, Беншер читал мне мораль: требовал, чтобы я вышел из пессимистического настроения. И верно: такое настроение, как я не раз наблюдал у других заключенных, неизменно приводило к отречению от себя и – рано или поздно – к смерти.

В Тюркхайме я заболел сыпным тифом и чуть не умер. Все время думал о том, что моя книга так и не будет опубликована, а потом все же смирился с судьбой: что же это за жизнь, сказал я себе, если весь ее смысл сводится к вопросу, успел я издать книгу или нет. Когда Авраам решился принести в жертву сына, единственное свое дитя, явился агнец. Я должен был внутренне решиться пожертвовать своим духовным дитятей, книгой «Доктор и душа», согласиться с тем, что ей не суждено увидеть свет, – только при таком условии я буду признан достойным.

Когда я оправился от тифа, ночью появились странные нарушения дыхания, выражавшиеся в болевом синдроме. Я здорово испугался и ночью же отправился на поиски главного врача лагеря, моего коллеги из Венгрии доктора Раца (он также был заключенным и находился в другом бараке). Не забыть тот жуткий страх, с каким я в глухой тьме преодолевал расстояние между нашими бараками – каких-то сто метров. Покидать ночью барак категорически запрещалось. В любой момент часовой на вышке мог заметить движение и разрядить в меня автомат. Приходилось выбирать между двумя видами смерти: задохнуться или быть застреленным.