Воспоминания

Разумеется, ее внешность меня привлекала, но еще больше – ее существо, ее… как это назвать? Естественный ум, сердечный такт? Приведу для пояснения пример: ее мать в один непрекрасный день лишилась брони, которую она имела постольку, поскольку ее дочь работала в клинике. Было объявлено, что родственники льготников больше не имеют права на отсрочку депортации. Незадолго до полуночи в дверь позвонили. Мы с Тилли как раз находились в гостях у ее матери. Никто не решался открыть дверь, все были уверены: принесли повестку о депортации. Наконец кто-то отворил – и кого мы увидели? Курьера из религиозной общины, который принес матери Тилли предписание с утра приступить к новой работе – помогать при вывозе мебели из квартир депортированных евреев. И вместе с этим предписанием курьер вручил моей теще удостоверение, автоматически спасавшее ее от депортации.

Курьер ушел, мы остались втроем, смотрели друг на друга – нет, мы сияли, – и первой нашла что сказать Тилли: «Ну, разве Бог не в каждом?» Прекраснейшее богословие, самая краткая сумма теологии, Фома Аквинский позавидовал бы!

Что же побудило меня жениться на Тилли? Однажды она готовила обед у меня дома, то есть в квартире моих родителей на Чернингассе, и тут зазвонил телефон. Меня срочно затребовали в больницу Ротшильда: к одному из терапевтов поступил пациент, наглотавшийся снотворного, – не хочу ли я опробовать на нем свои хирургические приемы? Я даже не стал варить кофе, сунул пару кофейных зерен в рот и разжевал их на пути к стоянке такси.

Через два часа я вернулся, семейный обед был сорван. Я-то думал, все поели без меня (и родители действительно так и поступили), но Тилли дождалась и приветствовала меня отнюдь не ворчней: «Наконец-то явился, я тебя заждалась, проголодалась», но вопросом: «Как прошла операция, как себя чувствует пациент?» В этот момент я и решил взять эту девушку в жены, не потому, что она значила что-то для меня, но потому, что она была собой.

Уже в лагере я подарил ей к 23-му дню рождения какую-то мелочь, которую мне удалось раздобыть, и написал: «На твой праздник желаю себе, чтобы ты хранила верность себе». Двойной парадокс: на ее день рождения я пожелал что-то не ей, а себе, и пожелал, чтобы она хранила верность себе, а не мне.

Мы и еще одна пара оказались последними евреями Вены, кому национал-социалистические власти разрешили вступить в брак. Затем еврейский загс попросту закрыли. Вторая пара – мой учитель из средней школы доктор Эдельман (лет за двадцать до того он преподавал мне историю) и его супруга.

Даже в официальном браке евреям запрещалось иметь детей – не официально, однако де-факто. Был опубликован указ, согласно которому всех евреек, у кого будет установлена беременность, прямиком отправляли в концлагерь, а медицинская ассоциация одновременно признала, что для евреек аборт не является противозаконным. Тилли вынуждена была принести в жертву нашего нерожденного ребенка. Моя книга «Неуслышанный крик о смысле»[64] посвящена ему.

В религиозной общине наш брак скрепили под хупой – навесом, символизирующим небо, и мы пошли, как требовалось, к фотографу (пешком, поскольку евреям успели запретить пользование такси). Тилли так и шла в белой фате новобрачной. Затем мы вернулись домой, заглянув по пути в книжный магазин, на витрине которого я заприметил книгу «Мы хотим пожениться». Не без колебания вошли мы внутрь, Тилли все еще, разумеется, в фате, и мы оба – меченые желтыми звездами. Я доставил себе удовольствие, уговорив Тилли спросить эту книгу: я хотел, чтобы она «утвердилась», и вот она¸ украшенная белой фатой и с желтой еврейской звездой на груди, краснея, обратилась к продавцу, спросившему, что ей угодно: «Мы хотим пожениться».

Наше свадебное фото сослужило мне службу и после войны: по ее окончании я оказался первым гражданином Австрии, кому оккупационные власти разрешили выехать за границу для выступления с докладом на конгрессе. Конгресс состоялся в Цюрихе. Оставался открытым вопрос, пропустят ли меня через границу, да и швейцарских франков у меня все равно не было, так что хозяевам пришлось встречать меня на вокзале. Это была семья, у которой Густав, брат Тилли, жил в пору эмиграции. Из Инсбрука я телеграфировал в Цюрих и предупредил, что в качестве опознавательного знака воткну в петлицу пальто значок ассоциации узников концлагеря – перевернутый красный треугольник.

В Цюрихе мне пришлось долго дожидаться, пока за мной кто-то явится. Никого не было видно. Вскоре платформа опустела. И вдруг из тумана вышла дама, неторопливо приблизилась ко мне, на каждом шагу сверяясь с фотографией, которую она держала в руке.

– Вы доктор Франкл? – спросила она. И тут я разглядел, что она взяла с собой свадебную фотографию, на которой были запечатлены мы с Тилли. Без нее она бы никогда меня не узнала.