Воспоминания

– Если что-нибудь случится, я буду тому причиной. Я оскорбил ее. Царицу нельзя так оскорблять…

И прибавил:

– Но я люблю ее и боюсь ее потерять. С ней я потеряю много.

* * *

Маме лучше.

Может быть, это было в первый раз, что она скрыла от меня такое большое горе и еще большее оскорбление. Я узнала, что в ту ночь, когда у меня произошел разрыв с мужем, во дворце был какой-то скандал. И узнала я это не от Мамы.

Вот как она сама об этом рассказывает:

– Ники вернулся рассерженным как никогда. Сжал мне руку до боли и выругался скверно, по-русски… Когда я встала, чтобы уйти, он толкнул меня, и я упала в кресло. Тут он что-то крикнул. Потом я поняла: «…С сыном в монастырь!» Это было ужасно, этого я никогда не забуду и не прощу!.. Потом он спросил меня, пойду ли я опять к нему. Я сказала, что пойду. Тогда он сказал: «Что же, пойдешь на кладбище?»

После этих слов Мама заболела и хворала несколько дней. Припадки стали сильнее. Ее терзал вопрос, как умер Соловушка.

* * *

Смерть Соловушки поразила нас обеих. Но мое положение было лучше: я могла открыто оплакивать его. Он был жертвой… А Мама?

Только у меня могла она его оплакивать, ужасая своими воспоминаниями. Мама присутствовала на его похоронах. Это был первый случай. Ходило много толков. Мы бывали на кладбище[164] вместе и носили цветы.

Отец спросил меня вчера, верю ли я, что Соловушка умер естественной смертью. Как из мешка посыпались насмешки, грязные намеки, недосказанность. Каждый поцелуй Мамы, каждое слово – все было смешано с грязью, все обесценено. Сколько платила ему Мама за его ласки… Как печально! Какая гадость, какая грязь!

Я возражаю, неужели же прекрасную молодую женщину нельзя любить только потому, что она царица? Отец говорит – нельзя. Но почему же, почему?!

* * *

Кто отец Маленького?

Этот вопрос носится в воздухе. Об этом говорят у Гневной, в салоне Бакеркиной, в полку[165], на кухне и в гостиной царя. Как гадко! Как скверно! Маленький – сын Папы, это ясно. Если сплетни будут продолжаться, в. кн. Петр Николаевич[166] и в. кн. Милица Николаевна будут высланы первыми.

* * *

Одного понять не могу – как это случилось, что великие княгини Анастасия и Милица отвернулись от старца? Кто его привел? Кто привел его к Папе и Маме? Николай Николаевич[167].

Еще давно, когда Анастасия Николаевна не была великой княгиней, Мама ее очень любила.

– Она, – говорила о ней Мама, – женщина большого ума и светлых глаз. Она видит лучше и дальше многих. Государственный деятель! Я очень любила ее слушать. Мне с ней легко. Но доверяться ей нельзя: она может быть искренна только с теми, от кого взять нечего. А чуть почувствует, что есть чем поживиться, – пошла хитрить, лукавить.

Потом уже, когда Анастасия Николаевна стала великой княгиней, Мама много смеялась, вспомнив одну вещь. Это было за несколько месяцев до свадьбы великого князя и Анастасии Николаевны. Невеста назвала его «добрым боровом» и сказала:

– А с ним… должно быть тепло!

Мама смеялась и приговаривала:

– Боров с лисичкой! Пара хорошая!

Великая княгиня Анастасия говорила мне про сибирского пророка:

– Это человек исключительной святости. Очень своеобразен. Необыкновенный. А главное – ему многое открыто. Я полагаю, что он Маме может сказать больше всех этих… Особенно что в нем подкупает – это его праздность, доходящая до грубости. Он мне сказал между прочим: «Аннушка (это я) и я – связаны судьбой с Мамой. Мы все вокруг нее вертимся. Точно цепью привязаны».

Эти слова произвели на меня странное впечатление. Вспомнила сон Мамы. Ей снилось в ночь перед ее выездом в Россию, будто села в царскую карету, запряженную белыми лошадьми. А лошади маленькие, как игрушечные. И правит лошадьми царь Николай. И будто одет он в длинную белую рубаху, опоясанную золотым поясом.

На голове корона, ноги босые, а в руке длинный золотой прут. Взмахнул кнутом – кони, как птички, понеслись. Несутся, несутся, и не остановить их никак. Хочет крикнуть Мама – а дух у нее от быстрой езды захватывает. Несутся кони, по дороге давят людей. Льется кровь… Много крови… Треск раздавленных костей… Мама кричит, зовет – никто не слышит. Только когда карета остановилась у красной стены, Мама увидела лицо Папы и спросила: «Что это?» Он сказал: «Кремль». И тут мама увидела, что идут двое – женщина в черной шали, опирается на палку, и мужчина – мужичок с такими странными глазами, в такой же, как Папа, белой рубахе, но опоясанной уже веревкой.

– И только эти двое, – говорит Мама, – подошли ко мне и вынули меня из окровавленной кареты… Но тут – новый ужас: хочу пойти – и не могу; какая-то тяжелая цепь тянет меня к земле. Когда посмотрела – увидела, что на меня надета цепь, как ожерелье, и на ней пять детских головок…

Затем Мама добавляет:

– Когда пришли эти двое – женщина с палкой и мужик со страшными глазами – они сбросили эту странную цепь и повели меня.

И каждый раз, когда Мама вспоминает этот сон, она говорит одно и то же:

– Ты – женщина, которая сняла с меня цепь…