Воспоминания

Свое учение о восприятии и вообще о знании я назвал впоследствии интуитивизмом, обозначая словом интуиция непосредственное созерцание субъектом не только своих переживаний, но и предметов внешнего мира в подлиннике. Моя система психологии заключала в себе парадоксальное на первый взгляд сочетание волюнтаризма с интуитивизмом, то есть учения об активности «я» с учением о его созерцательности (относительной пассивности) в познавательных процессах. Противоречия в этом сочетании нет: созерцание есть тоже волевой акт, однако содержащий в себе момент пассивности в том смысле, что этот акт не творит созерцаемого предмета, а лишь выбирает, какой из множества предметов сделать сознанным или даже познанным. Именно это сочетание волюнтаризма с интуитивизмом облегчало мне задачу доказательства, что жизнь «я» есть непрерывный ряд волевых действий.

Сдавать экзамен на степень магистра у проф. Введенского было нетрудно: как человек умный, ценящий прежде всего логическую связность мысли, он никогда не задавал мелочных вопросов, требующих усвоения одною лишь памятью. К осени 1900 г. мною были сданы экзамены и прочтены две пробные лекции в заседании факультета, после чего я был зачислен в состав приват–доцентов по кафедре философии. Первый курс, объявленный мною, был «Психология воли и чувствований».

В то же время в гимназии Стоюниной уже с 1898 года я преподавал в VTII классе логику и психологию. Жил я в это время уже не в семье Козловых, а с семьею своей матери, которая переехала из Витебска в Петербург осенью 1899 года. Младшая сестра Вера к этому времени окончила курс гимназии в Витебске и мечтала поступить на драматические курсы в Петербурге, но скрывала от всех нас это намерение. Живая, веселая, энергичная, она, может быть, и годилась для сцены, но нуждалась в серьезной подготовке к ней и даже в школе. Кажется, она потерпела крушение на приемном экзамене и тогда поступила на курсы Лесгафта. Специализировавшись по зоологии беспозвоночных, она была впоследствии хранительницею музея Лесгафта.

Брат Владимир, которому не давались древние языки, поступил в Юнкерскую школу в Вильно и, став офицером, уехал в Маньчжурию на Восточно–Китайскую железную дорогу, где служил в корпусе пограничной стражи. Мечтою его было сельское хозяйство. Он хотел заняться им, дослужившись до пенсии. Поэтому на семейном совете нашем было решено, что имение Семеново переходит в его владение; долю, причитающуюся сестрам, он выплатил им деньгами и выслал двоюродному брату Валериану средства для постройки нового дома в Семенове, приглашая всех нас проводить в нем лето.

Брат Иван, окончив курс Гатчинского сиротского института, поступил в университет на Естественнонаучное отделение Физико–математического факультета и стал специализироваться по ботанике.

Гимназия Стоюниной была перемещена с Фурштадтской улицы в очень хорошее помещение в доме Бессера на Владимирской площади. Начало XX века мы решили встретить маскарадом. Представляя себе этот вечер, как обычное интимное собрание нашего кружка, я саморучно изготовил себе курьезный костюм: голова моя выглядывала из чашечки цветка, сделанного довольно грубо. Велико было мое смущение, когда я увидел себя среди множества гостей, некоторые из коих были в очень изящных маскарадных костюмах. Людмила Владимировна и Любовь Алексеевна были очень красиво одеты мифическими птицами: Людмила Владимировна изображала птицу печали, Сирина, а Любовь Алексеевна — птицу радости, Алконоста. Сергей Алексеевич выступал в очень красивом наряде восточного пророка, шедшем к его выразительному лицу. Костюм птицы печали очень шел к серьезному лицу Людмилы Владимировны. В этот вечер во мне окончательно сложилось намерение добиться руки ее.

Все мы очень веселились на этом вечере, танцевали, устраивали игры. К этому вечеру относится одно из последних моих воспоминаний, связанных с попытками беллетристической деятельности. Года за четыре до того мною был написан рассказ следующего содержания. Химик Сутугин влюблен в даму, которая доводит его до белого каления своим кокетливым характером. Наняв квартиру в Максимилиа- новском переулке–тупике (переулок этот в Петербурге всегда казался мне жутким местом, располагающим к преступлению), Сутугин устраивает в ней под предлогом химических опытов печь, годную послужить, как краметорий. Заманив в эту квартиру даму, вызвавшую в нем неутолимую страсть, Сутугин убивает ее, бросает в пылающую печь, но в этот момент открывает в той же комнате ребенка, случайно бывшего свидетелем преступления. Сутугину приходится убить также и ребенка. Наблюдая ужасные подробности сгорания двух тел, он сходит с ума.