Воспоминания

Много давал нам молодой директор. Хоровой класс, в котором мы изучали оратории Генделя, самые постановки их на ученических концертах, оперы Моцарта, исключительно горячим поклонником их был Танеев, и все его молодое беззаветное отношение к искусству и к своим обязанностям были в высокой степени поучительны и заражали искренним энтузиазмом и любовью к молодому директору и любимому делу.

К концу 2‑го года пребывания в Москве в жизни моей наступила важная перемена. Я женился. Мне было 20 лет. Я был еще учеником консерватории. Совершенно необеспеченный, я решился на столь серьезный шаг, побуждаемый сложным и тяжелым положением моей невесты в семье, вследствие ее отношения ко мне. Этим шагом я разрубил гордиев узел, тяготивший моего дорогого друга, и жалеть об этом мне не пришлось. С первого же дня нашей совместной жизни я нашел в ней не только верного товарища и друга, но также и неутомимого, энергичного и горячего помощника. С особенным чувством вспоминаю я это время, когда комната наша в номерах [Фальцера?] на Тверской служила нам одновременно и рабочей комнатой, и гостиной, и спальней, и кухней. Под звуки изучаемых мною тогда произведений Баха, Шопена, Чайковского и др. готовился вкусный и питательный обед на керосинке, не только для нас, но и для братьев. К этому времени в Москву приехал и мой 2‑й брат Александр.

[…][174] легкомысленный мой шаг, однако, и он скоро оценил прямую и честную натуру своей золовки и впоследствии чрезвычайно тепло и сердечно относился к ней. Но что меня особенно глубоко тронуло — это мудрое поведение моего отца. Зная, что ранняя женитьба моя не должна встретить особенного сочувствия, я до последнего момента скрывал от родителей свое решение. И только накануне венчания, вынужденный представить разрешение родителей, телеграфно из Петербурга просил телеграфно же дать мне таковое. В ответ получилась такая телеграмма: (она у меня имеется)[175].

Итак, началась новая жизнь. Нелегкое дело — сожительство двух лиц. Быть может, самой трудной задачей совместной жизни — разрешить неразрешимое — дать друг другу полную свободу развивать свою индивидуальность. Всегда страдает одна из сторон, обычно слабейшая или более любящая. А между тем вся красота совместной жизни в создании гармонии, при полной самостоятельности каждого в отдельности. Сколько надо такта, внимания, деликатности и тонкости с обеих сторон, чтобы создать эту гармонию, сохраняя свою индивидуальность, не поступаясь ею. Как жаль, что это так редко наблюдается. Обычно чья — либо индивидуальность приносится в жертву, и, таким образом, нарушается естественное развитие характера. А как, в сущности, важно не мешать жизни разнообразно выражать себя во всевозможных человеческих проявлениях. Всякое подавление личности есть преступление против Духа Святого. Эти рассуждения возникли у меня много — много лет спустя, а тогда, в 1887 г. для меня началась жизнь, полная самых разнообразных переживаний.

Лето этого года, чтобы не прерывать занятий с Сафоновым, который жил в Кисловодске, мы провели на Кавказе. Трудно передать, сколько новых впечатлений и от красот природы, и от особенной близости к учителю, с которым почти ежедневно мы совершали горные прогулки, восхищаясь красотой таких мест, какие мало кто знает и по которым мог водить только такой кисловодский старожил, как Сафонов. После 4–5 часов прогулки по горам мы, утомленные, приходили к источнику нарзана и утоляли жажду чудным напитком, бодрящим и освежающим. Так заканчивался день, первая половина которого посвящена была работе. Раза два в неделю шли занятия, на которых надо было дать отчет строгому и требовательному учителю. Все это, вместе взятое, оставило надолго яркое и светлое воспоминание…

Родители Сафонова постоянно прежде жили на Кавказе. Отец его из простых казаков дослужился до “генерала”. Мать — кабардинка — была очень интересной старушкой. Ко мне она относилась особенно хорошо, чувствуя, вероятно, мою преданность ее сыну, и часто втягивала меня в религиозные беседы, которые она очень любила. Здесь впервые проснулось во мне религиозно — национальное чувство.

Рано покинув родной дом и живя постоянно вне еврейского круга, я был равнодушен или, вернее, просто не интересовался религиозными и национальными вопросами. Но где — то в глубине души прочно засели глубокие воспоминания детства, связанные со всем пережитым в доме родителей. И все эти воспоминания, трогательные, поэтичные, неразрывно связанные со всем обиходом текущей еврейской действительности, насквозь проникнутой духом закона, духом религиозности, явились могучим оплотом против всяких посягательств…