Воспоминания

   — Ах! Какие яблочные цветы! — шутливо воскликнул мой отец. Я промолчал, но старшая из них меня поразила. Она действительно походила на нежный цветок яблони, золотые кудри падали ей до пояса, большие голубые глаза глядели младенчески ясно, она гнулась легко, как цветочный стебель, но в носу ее было выражение саксонской энергии. Впоследствии одна только девушка напоминала мне мисс Unwin, и эта девушка стала моей женой[101].

Мы сидели за отдельным столиком, спиной к большому столу, где поместились новоприезжие англичанки, и я за обедом несколько раз неприлично оборачивался, чтобы разглядеть златокудрую мисс. Когда я поднялся в свою комнату, портрет директора со стола глянул на меня как-то неприязненно, и все прежнее показалось скучным. Несколько дней длилась внутренняя борьба, и я заставлял себя думать о Маше. Но в одно утро, быстро выпив чай, я вышел на террасу. Зной был нестерпимый, небо безоблачное. В густой синеве сиял Монблан, под ним розовели обнаженные скалы, а ниже черные еловые леса опоясывали гору. Внизу, под садом отеля слышался шум бурной реки Арвы. На террасе стоял большой телескоп, и две сестры-англичанки, нежно обняв друг друга, глядели в зрительную трубу на вершину горы. Пробил час окончательной измены. Я бесцельно пошел по дороге в горы, а в голове моей пели стихи:

Белую лилию с розой,

С алою розою мы сочетаем[102].

Я тщательно скрывал мои чувства от родителей, но так вертелся за столом, глазея на англичанку, что едва ли их обманул. Впрочем, они не делали мне никаких намеков.

Наступил день национального праздника. Вечером на улице вспыхивали ракеты, игралась «Марсельеза», вся публика отеля высыпала на площадь около казино, и я мог целый час, в свете мгновенных огней, созерцать мисс Unwin, сидевшую со своей матерью около подъезда, закутавшись в синий платок. Завернул я к себе в номер в восторженно-повышенном настроении и долго не ложился спать. Яркие звезды смотрели в окно, доносился шум Арвы и звуки «Марсельезы», а я сел писать стихи о народе, освобожденном от гнева тирании.

   — Egalite, liberte, fraternite[103]..! Что может быть лучше?.. Что тут можно возразить? — приставал я к родителям.

   — Нет! — сказала мне мать — По-моему, inegalite et l’amour[104].

Отец загадочно улыбнулся и сохранил свой нейтралитет.

Дни мои потекли блаженно, но скоро явились мучения ревности. Высокие плотные юноши-англичане заняли за столом места около моих мисс. С утра они отправлялись в горы, перед обедом читали свежие английские газеты в швейцарской, за обедом острили, и моя мисс вся дрожала от хохота, откидывая назад свои кудри. Меня бесило незнание английского языка. Мне казалось, что, знай я язык, я мог бы выступить соперником этих джентльменов.

Но один вечер, казалось, наградил меня за все. После обеда все собрались в Salon de lecture, сестра моей мисс пела; моя мать подсела к ней и долго занимала ее разговором, так что завязалось знакомство. По-английски моя мать говорила как по-русски, но отец, прислушиваясь к разговору, вдруг раздраженно сказал мне:

   — Мама, кажется, заговорила о неприличном английском писателе!

Это было чистое недоразумение. Отец мой услышал слово «Wild», но мать говорила вовсе не об Оскаре Уайльде, а о «диком лесе»[105]. Я уже строил всякие мечты, когда, поднимаясь по лестнице, услышал:

   — Эти англичанки уезжают завтра в Лондон.

На другой день были мои именины, и никогда еще я не встречал этот день так скверно. Сон вдруг покинул меня; я ворочался на постели, но как будто какая-то дверца в моем мозгу, через которую входит сон, захлопнулась. Раздалось мычание коров, звон колоколов: я поднял штору, и снежный Монблан ослепил мои бессонные глаза.

Всего больше меня мучило то, что я даже не знал фамилии этих англичанок и, следовательно, даже если поеду в Лондон, не сумею их разыскать. Значит, эта разлука навсегда и безнадежна. Желая последний раз взглянуть на мисс, я побежал на дорогу, где должен был проехать дилижанс. Взобрался на гору и следил, когда покажется пыль. Вот едет дилижанс, я бегу ему навстречу, окидываю взглядом всех сидящих и убеждаюсь, что англичанок нет. Вдруг блеснула надежда: они остались. Но вот опять пыль, опять мчится дилижанс, я вижу старушку, похожую на кобылу, и всех ее дочерей. Когда дилижанс поравнялся со мной, я низко опустил голову и потряс в воздухе фуражкой, не видя, отвечает ли мне кто-нибудь на поклон. Когда я обернулся, вдали клубилась пыль, и экипаж казался черной точкой.

«Навсегда!» — мрачно подумал я.