Воспоминания

Гроб дяди стоял в запертой церкви, никто даже не читал псалтыря над покойником. Лицо дяди Володи показалось мне каким-то маленьким, не было конской гривы волос, недавно он коротко остригся. Мой отец был в большом волнении и хотел остаться с братом наедине. Я вышел на церковное крыльцо и смотрел на черное небо, где блестели яркие созвездия. Казалось, это небо полно божественной музыкой, и звездная душа дяди Володи подымается к непорочным светилам. Не было даже никакой тоски и грусти, а сознание большой надвигающейся радости. Только теперь мне начинала открываться таинственная и святая душа дяди Владимира, которого я раньше воспринимал больше со стороны смеха и красного вина.

На другой день дядю Володю хоронили. На отпевании было мало народа, интеллигентная Москва вся разъехалась. С удовольствием увидел я, как мой бывший законоучитель, батюшка Иезуит прошел в алтарь с кордонкой. А это кто стоит у гроба в белых ризах, под клобуком и с кадилом?.. Как будто лицо его мне знакомо: ясные, голубые глаза, длинные золотистые кудри, борода, растущая с подбородка… Э!.. да это мой учитель Василий Константинович! А я и не знал, что он пошел в монахи. Вот старый духовник моих дядей и теток[117] взмахивает кадилом, а другой рукой утирает слезы, сморкаясь в большой платок, вышитый красными ягодами. Мой взгляд падает на венки, возложенные на гроб, и я читаю надписи:

Какой светильник разума угас,

Какое сердце биться перестало[118].

Мне вдруг хочется заплакать при виде этой надписи, но не от горя, а от какого-то повышенного восторга. А тетя Сена скандалит: на лоб покойнику положили бумажный венчик, тетя Сена со стоном и презрением сорвала его, и сконфуженный служитель бюро куда-то его спрятал. Батюшка Иезуит, изгнание которого я воспел этим летом в александрийских стихах, сияя, как круглая просфора, кивает мне пальцем:

   — Поди скажи, чтобы дяде венчик надели.

Странные похороны: священников много, а в церкви пусто, у гроба — какая-то старушка, как будто сбежавшая из сумасшедшего дома[119], какой-то господин с красным носом и в потертом пальто, который как будто сейчас попросит на бедность, а там — приехавший из Петербурга товарищ министра[120].

Ночевали мы на Спиридоновке, в квартире Марконетов, которая была набита родственниками, как бочонок — сельдями. Появился даже дядя Тяп, проездом на Кавказ, где у него была своя земля и виноградники. Он казался очень грустным и раз навсегда облекшимся в траур. Опять говорил о бессмертии души и спиритизме.

Странное блаженство испытывал я в течение нескольких дней, проведенных на Спиридоновке. В этой летней квартире, душной и пыльной, с портретами, завешенными тюлем, в вечерних улицах, еще безлюдных, под черным августовским небом, в запыленных и желтеющих скверах и бульварах, я радостно чувствовал одно: Маша здесь, ее образ сияет в моем уме, ничто не кончилось, а только начинается. Правда, в вагоне между Веной и Варшавой я еще мечтал о мисс Unwin, но теперь этот призрак бесследно растаял.

Скоро мы были в Дедове. Бабушка встретила нас тихая и радостная. Восшедшая на свой Монблан и вся проникнутая учением о Божественном Слове, рассказом о воскресении Лазаря. Тетя Саша была спокойна и даже шутила. Правда, отец мой был подавлен и совсем потерял сон, но это тогда еще меня мало тревожило. Предстоящая зима рисовалась мне какой-то волшебной. Бабушка и семья дяди Вити меняли квартиру и переезжали во флигель, стоявший во дворе нашей гимназии. Я связывал с этим обстоятельством много надежд, открывалась возможность часто бывать во дворе директорского дома, а как знать, не завяжется ли по соседству знакомство между моими родными и семьей директора.

Стоял дождливый август. Окружающие леса и болота чуть виднелись в сыром тумане, и средь этой мглы из самой глубины души подымался какой-то свет, расцветала вечная весна. Но вот легкий туман моросившего дождя свеялся с полей; за ним открылось бездонное синее небо: дороги стали просыхать и покрываться золотыми листьями, а над лесом белели барашки облаков. Я нетерпеливо считал дни до отъезда, почитывая Вальтер Скотта.

Наконец, приблизилось 1-ое сентября.

Глава 6. Бурные успехи. Я — Альцест и Чацкий

I

Приехав в Москву, я первым долгом побежал на новую квартиру к бабушке, осмотрел двор и наметил позицию для наблюдения. Все окна директорской квартиры были передо мной, по вечерам я видел свет и движение в гостиной, и оставалось только решить, какое окно принадлежит комнате Маши. Я навел справки через учеников-пансионеров и узнал, что Маша живет между комнатами своей бабушки и тетки с аскетическим профилем. Я радостно сочинил стихи:

Весело мне меж Харибдой и Сциллою.

Родные мои заняли весь флигель. Большая часть комнат была наверху, а внизу, по обе стороны лестницы, две большие и темноватые комнаты. Тетя Вера поместила бабушку в одну из этих комнат, и я, бегая по двору во время большой перемены, видел через окно бабушкины очки, склоненные над письменным столом.