Воспоминания

Рачинский вскоре стал близким другом д’Альгеймов. Мария Алексеевна Оленина-д’Альгейм пела романсы иностранных композиторов не в переводе, а всегда на языке автора: она пела больше всего по- немецки, иногда по-французски и даже по-английски, по-итальянски и даже по-польски. Публике предлагались программы с переводом на русский язык этих песен, и эти переводы всегда исполнял Рачинский. Мои родители познакомились с д’Альгеймами в доме Рачинских, не пропускали ни одного концерта Марии Алексеевны[231] и скоро очень подружились с ней и с ее мужем. Пение д’Альгейм покоряло моих отца и мать волшебной силой. Особенно действовали на них жуткие создания немецкого романтизма, как, например, «Doppelganger» Шуберта[232]. Боря Бугаев и Алексей Сергеевич Петровский также были совершенно очарованы пением д’Альгейм, и Боря напечатал статью, где называл ее «голубой птицей вечности»[233]. Из разговоров за нашим столом я узнавал, что барон д’Альгейм ведет бесконечные разговоры на темы теософии и искусства, строит схемы и делает чертежи, которые приводят в восторг Борю. Мария Алексеевна многих разочаровывала при первом знакомстве, находили, что она слишком проста, не хочет или не умеет вести умных разговоров, говорит о котах и т. д. Но это-то и было признаком глубокого таланта, подлинной творческой силы, которой был лишен барон д’Альгейм, тонко, хотя иногда чудовищно односторонне оценивавший чужое творчество и раскрывавший своей жене ее собственную суть и призвание.

Брак д’Альгеймов был исключительным, идеальным браком, где муж и жена вызывают на свет все скрытые и высшие силы, заложенные в другом: барон д’Альгейм без Марии Алексеевны был бы только теоретиком искусства и блестящим стилистом, Мария Алексеевна без д’Альгейма была бы только заурядной камерной певицей.

У нас в доме д’Альгеймы не были ни разу. Но приезжал родственник д’Альгейма Серж Мюрат, потомок известного маршала[234], типичный француз с большим носом и острой бородкой, тонкий ценитель поэзии, который говорил нам, что еще останется в Москве, чтобы в публичной библиотеке заняться «эпосом».

Я как-то инстинктивно сторонился тогда от этого круга, чувствуя, что мне не переварить всей сложности этих идей и эмоций. В увлечении моих родителей пением д’Альгейм мне чуялось что-то взвинченное и нездоровое, что претило и моему классицизму, и моей религиозности. Алексей Алексеевич Венкстерн, с его пушкинизмом и «Ночами» Мюссе, и Сергей Николаевич Трубецкой, с его книгой о Логосе, вполне удовлетворяли тогда моим запросам. Единственное, что привлекало меня к д’Альгейму, было то, что он, как говорили, был большим поклонником Мюссе и в заключение одного вечера, полного споров с Рачинским о взаимоотношении религии и искусства, мастерски прочел «La nuit de Mai».

Венкстерн закончил в то время перевод «Августовской ночи» Мюссе и мечтал издать книжку — полный перевод четырех «Ночей». Оставалась непереведенной только «Декабрьская ночь», которую Венкстерн определенно не любил. Мне, наоборот, она особенно нравилась, я принялся за ее перевод и закончил его к Рождеству этого года[235]. Венкстерн остался доволен моим переводом.

Отец мой как будто поправлялся. В доме становилось лучше, у моей матери не было больше лихорадочно напряженного взгляда. Пение д’Альгейм очищало и просветляло ее душу и отгоняло от нее как дьявольские схемы Мережковского, так и суеверные страхи старухи Унковской. Но в спальне было все так же мрачно и осиротело. Моя мать оставила эту комнату и перешла спать на кушетку в гостиной. А там, в спальне, в углу сидел все тот же манекен, окутанный простыней, и медленно, но верно совершал свое дело.

Однажды, встретившись со мной утром, Маша сообщила мне, что ее бабушка и другие родные — против наших встреч, и она просит меня не показываться больше в Еропкинском переулке. Тогда я изобрел следующий план. Я решил нарядиться и в таком виде встретить Машу.

Я пошел к Коле и достал у него шубу и меховую шапку его отца, почтенного протопресвитера Успенского собора. Купил бороду и гримировальных карандашей. После окончания уроков я зашел к Венкстернам, сел перед зеркалом, нацепил бороду и стал гримироваться. Затем, облекшись в шубу протоиерея, я стал ждать в подъезде за стеклянной дверью. Когда мелькнула голова Маши, которая шла со своей всегдашней подругой Катей 3., я отворил дверь и предстал перед двумя остолбеневшими барышнями. Маша поглядела на меня минутку со страхом, потом звонко засмеялась. Катя быстро убежала вперед. Мы шли вдвоем с Машей по переулку.

   — Походку-то, походку измените, не бегите так, — говорила Маша. Мы дошли до угла Пречистенки. Заметив, что прохожие оглядываются, останавливаются и с беспокойством меня осматривают, я вскочил на первого попавшегося извозчика и укатил домой в священнической шубе и с бородой.