Воспоминания

Вечера я проводил у Ксении. Тетя Вера, исполнившая свой долг до конца, ходившая за моим отцом до последней минуты, говорила, что я поздно возвращаюсь и беспокою прислугу. Тогда я перекочевал в дом к дяде Вите, где все, начиная с тети Веры, все-таки понимали, что в такие дни надо мне предоставить полную свободу. Сердечное участие тети Веры, которая вообще недолюбливала моих родителей, очень меня трогало. Дядя Коля прислал из Вильно милое письмо, которое начиналось словами: «Дружок Сережа, пишу, а старые глаза плачут».

Беспокоили меня следующие вопросы: не попаду ли я под чью- нибудь опеку и удастся ли мне сохранить свою свободу? Оказалось, что я уже по летам не нуждаюсь в опекуне и сам могу назначить себе попечителя. Естественно, мой выбор остановился на Рачинском. Но я знал, что свобода неосуществима без денег. Между тем мне было совершенно неизвестно, остался ли после смерти отца какой- нибудь капитал. Этот вопрос должен был выясниться уже после похорон.

Наступило и утро погребения[252]. Директор Иван Львович отменил занятия для всего нашего класса, чтобы ученики могли присутствовать на похоронах. Отец мой уже давно оставил преподавание в VI гимназии, но на погребение явился инспектор VI гимназии латинист Касицин в сопровождении нескольких гимназистов восьмого класса, которые несли гроб.

То, что любовь моих родителей стала достоянием толпы, что об их смерти пишут в газетах, что одни осуждают мою мать, другие восхищаются ее смертью, что улица и рынок вломились в наш дом в виде кухарок, забегающих утром в переднюю с корзинами, из которых торчат хвосты моркови, — посмотреть небывалое зрелище двух гробов, — все это было мне оскорбительно… Всеобщее сострадание и сочувствие заставляло меня быть жестким и холодным, даже слишком много острить и говорить о философских предметах. Видя это, некоторые думали, что я схожу с ума.

Приближался час выноса. Я сидел в кабинете отца, за его письменным столом, и читал в «Русских ведомостях» некролог, написанный моим двоюродным братом, будущим марксистом Мишей[253]. Этот краткий некролог тронул меня до слез. Миша отмечал в нем исключительный альтруизм моих родителей, готовность их помочь всякому бедняку.

Когда гробы вносили в церковный двор, толпы зевак готовы были наводнить церковь. Слышалось бабье шушуканье: «Это отец? А это мать?» Я обратился к молодому городовому с просьбой не пускать посторонних в церковь, и он приветливо кивнул мне головой. Очень было дорого мне сочувственное отношение духовенства к смерти моих родителей. Кроме местного причта служил священник Федор Преображенский, священник Сергей Успенский, сослуживец моего отца, законоучитель VI гимназии и иеромонах Петр Зверев, мой бывший учитель и будущий епископ. Отец Сергей Успенский был настолько смел, что решил заглушить все осуждения, раздававшиеся у гроба моей матери. Он произнес проповедь на текст апостола Павла «Люби никогда не отпадает»[254] и примером такой верной, никогда не отпадающей любви поставил одновременную смерть моих родителей.

В толпе, окружавшей фобы, появился Валерий Яковлевич Брюсов[255]. Он имел совсем расстроенный и даже растерянный вид, весьма необычный у этого римски-холодного человека. Несколько дней назад он прислал моей матери письмо, где писал, что верит в скорое выздоровление моего отца, так как ему надо с ним «много, много поговорить».

Когда гробы выносили из церкви, я отстал от толпы, подошел к большому распятию и встал на колени. После краткой внутренней молитвы я направился к выходу. Тут на меня кинулась одна незнакомая дама, видевшая, как я молился перед крестом.

   — Молодой человек, молитесь Богу! — патетически восклицала она. Я холодно ей кивнул и поспешил за гробами.

С кладбища Новодевичьего монастыря я поехал в санях со Львом Михайловичем Лопатиным к ним в дом. Там после обеда я уединился с младшим его братом Володей, любимым и собственно единственным другом моего отца, если не считать Владимира Сергеевича, дядю Сашу Марконета и дядю Витю. Мы долго и хорошо беседовали. Лопатин вспоминал свое детство, проведенное с моим отцом в Нескучном и Покровском, и подарил мне связку старых писем к нему моего отца, еще от гимназических времен и первых годов студенчества, где говорилось о Дедове и о начале романа с моей матерью.

   — Хорошо бы тебе поехать в Киев, — сказал Лопатин. — Там в Киево-Печерской лавре есть мой бывший приятель-монах. Он тебя приютит в своей келье, я дам тебе к нему рекомендательное письмо.

Мысль поехать в Киев очень мне понравилась.

На другой день после похорон мы собрались в кабинете отца с Трубецким и Рачинским, чтобы разобрать бумаги. Теперь должен был выясниться вопрос, есть ли у меня какие-нибудь средства к жизни или все состояние уже прожито. Князь Трубецкой сел за стол, долго рылся в ящиках, наконец с торжествующим видом выкинул на стол бумагу, воскликнув:

   — Вот семнадцать тысяч!

Скоро нашлась бумага еще на несколько тысяч. Я был почти счастлив. Большая, полная надежд, свободная жизнь расстилалась передо мной.