Воспоминания

Я сообщил Трубецкому о моем намерении ехать в Киев. Он этому очень сочувствовал и сказал:

   — Поезжайте прямо к моему брату Евгению. Могу вас уверить, мой брат — прекрасный человек.

Скоро явились и гости из Дедова. Выйдя на кухню, я увидел Григория Арендателева. Он сидел за столом в тулупе и горько плакал, утирая рукавом свои голубые глаза. Дуня Любимова приехала из Надовражного еще к похоронам. Желая доставить мне какое-нибудь удовольствие, она предложила попеть старые русские песни. Мы собрались в последний раз в нашей квартире на Арбате втроем: Дуня, я и кузина Ксения. Мы уселись в кабинете отца. Дуня курила и пела заунывно:

На море утица купалась,

На море белая полоскалася,

Полоскавшись, она да воскрякнула…

Ксения была в восторге и, обнимая Дуню, говорила:

   — Ведь и я, как вы, — деревенская.

Кругом была большая безмолвная квартира: гостиная, где умер отец, спальня, где сидел манекен, и моя комната, где я прожил десять лет и где теперь заметил клок обой, простреленных пулей, и темные пятна крови на полу. Я рылся в бумагах отца и матери, рассматривал фотографии и записи последних лет, и все, что делалось это время в нашем доме, казалось мне проваливающимся кошмаром; и одно чувство господствовало надо всем: кошмар кончился, я — молод, свободен, впереди — вся жизнь, и в центре ее, конечно, Ксения.

Между тем Дуня писала в эти дни своей сестре в Надовражное: «Бедный Сережа уже попал в сети очень опытной барышни».

Но она имела достаточно ума и такта, чтобы не показать ни мне, ни Ксении этого критического отношения.

Ксения давно уже должна была возвращаться к себе в Харьков, и только смерть моих родителей задержала ее в Москве. Мы решили ехать с ней из Москвы вместе, и в Курске расстаться: она повернет на Харьков, я на Киев.

Накануне отъезда я зашел проститься с директором. В передней стояла Маша в синем пальто:

   — Вы уезжаете, Сергей Михайлович? — спросила она особенно ласково. — В Киев? Да?

Гуляя вечером с Сашей Бенкендорфом на Зубовском бульваре, я сказал ему:

   — Должен тебе сообщить, что Мария Дмитриевна для меня теперь прошла, как вешняя вода.

Глава 10. Киев. Князь Евгений Трубецкой. Харьков

Мы ехали с Ксенией до Курска, весело болтая, предаваясь семейным воспоминаниям и удивляясь тому, что судьба свела нас вместе, как некогда ее мать и дядю Володю. Ксения много рассказывала мне о своем отце. Этот «ужасный» человек все же был ей дорог, она всегда держала на столе его портрет, на котором она сама ребенком в кисейном платьице обвивала его голову с большой белокурой бородой. Наружностью Ксения более походила на отца, чем на мать.

Я, раскрыв мой чемодан, туго набитый книгами, раскладывал книги, возбуждая симпатию ехавшего с нами седенького батюшки, который говорил:

   — Люблю книги, это первые друзья человека!

Когда мы расстались с Ксенией, я впервые остро почувствовал одиночество и понял, чем она была для меня в это страшное время. Уже за окном была Украина, холодный январский ветер колыхал высокие пирамидальные тополя. Я сочинил стихотворение:

Глядят лучи негреющего света На снежные поля.

Мне хорошо: ты существуешь где-то,

Бесценная моя.

Холодный ветер ропщет без ответа,

Колебля тополя:

Я не один: тобою все согрето:

И небо, и земля.

Перед вечером я высадился в Киеве[256] и под пронзительным ветром поехал на квартиру Трубецкого. Чувство одиночества охватывало меня все больше и больше. В квартире Трубецкого уже были зажжены огни, когда я позвонил. Лакей провел меня в просторный кабинет, где все стены были заставлены книжными полками. От стола поднялся высокий, плотный человек с темной бородой, пожал мне руку и с волнением всматривался мне в глаза.

   — Как вы похожи на Владимира Сергеевича! — наконец произнес он. Скоро нас позвали обедать. Трубецкой познакомил меня со своей женой, двумя сыновьями-подростками и их гувернером Жаннерэ. Все было сухо и подтянуто. Разговор, благодаря присутствию Жаннерэ, постоянно переходил на французский.

Мне было приятно, что здесь не может быть никаких сочувствий и излияний, что мы ведем беседу, как будто ничего особенного не произошло, но аристократический дом в чужом Киеве все более давал мне чувствовать мое одиночество. Из мальчиков Трубецких старший Сережа[257] был коренастый и толстый, очень развитой и самоуверенный, как все Трубецкие. Он слегка спорил с отцом о классической системе преподавания, и мне запомнилась фраза «Папа, в прошлом году я умалм значение древних языков».

Когда я сказал Евгению Николаевичу, что главной моей целью в Киеве было посещение Киево-Печерской лавры и знакомство с одним монахом, Трубецкой ответил:

   — Вряд ли вы там что-нибудь найдете. Там — мерзость запустения на месте святе.

Разговор, конечно, шел всего больше на тему о дяде Володе, к которому Евгений Николаевич относился не без критики.