Воспоминания

Во дворе нашего отеля была лютеранская церковь. В отеле жил американский пастор Браун, веселый господин, с женой. По воскресеньям он служил. Я завел обыкновение смотреть на лютеранское богослужение в замочную скважину или откровенно в окно. Все мне там не нравилось, а сидевшие на скамьях господа недовольно оборачивались. Раз какая-то барышня при выходе из церкви начала злобно меня отчитывать на непонятном для меня языке. Потом было еще хуже. Однажды пастор Браун, надев черную мантию, направился к церкви. Я гулял по саду и вовсе не собирался за ним следовать. Вдруг пастор Браун обернулся и долго грозил мне пальцем из-под черного рукава…

Прислуга-итальянка приставала ко мне и Тане, какой мы религии. Справившись у родителей, я сказал ей: «Ortodosso greco», и мы с Таней перевели: «восемь спин греческих»[185]. Итальянка начала возражать, что моя мать — католичка, что при ней она молилась в греческой церкви, складывая руки на груди.

У Тани началась тоска по родине, и она решила справить русскую Пасху. Потихоньку от родителей мы откладывали по одному яйцу от моего ужина и красили их. Когда наступила Пасха, мы неожиданно христосовались со всеми, даря красные яйца, но Таня разочарованно говорила, что итальянцы не знают, что такое христосоваться.

Зато велика была радость Тани, когда, гуляя в закоулках сада, мы услышали знакомый запах навоза и сена и нашли на скотном дворе настоящую корову и козу с парой козлят. Эта корова была для Тани дороже всех чудес Италии. Мы ежедневно проводили по нескольку часов на скотном дворе, забавляясь с козлятами. Но, увы, этих козлят подали за обедом в табльдоте на первый день Пасхи, и, конечно, я не хотел и слышать о том, чтобы есть моих друзей. Да и многие англичанки, знакомые с козлятами, отворачиваясь, произносили: «N00!»

IV

Мы вернулись в Москву в середине апреля[186] и, проведя одну ночь на Княжьем дворе[187], переехали к тете Наташе. В первую же ночь мне приснились скелеты из церкви San Pietro in Vincoli. Проснувшись, я не мог понять, где нахожусь; мне казалось, что я еще в Италии. Родители мои все дни странствовали, и я проводил время с тетей Наташей. Она писала тогда книгу об Иоанне д’Арк[188], читала мне отрывки и показывала картинки. Селение Домреми[189] на берегах Мааса стало для меня родным, граф Дюнуа, Лагир[190], Дева в латах и шлеме, знамя с лилиями Франции — все это раз и навсегда вошло в мою душу под влиянием тети Наташи. Ряд лет я читал об Иоанне д’Арк все, что мне попадалось под руку, и писал во множестве видов ее историю, а мать моя ее иллюстрировала. Бывало, тетя Наташа, в своей нарядной и душистой тальме, полулежа на диване, объясняет мне устройство замков, подъемных мостов, бастионов — и я жадно запоминаю.

Родителей моих ждало в Москве большое огорчение. Тетя Саша заболела психически, а бабушка старательно скрывала это от нас в своих письмах, предвидя, что мой отец, узнав о болезни тети Саши, сейчас же бросит Италию и вернется в Москву, не поправив своего здоровья.

Мать повезла меня в больницу к тете Саше. Как все больницы этого рода, она помещалась на окраине города. Старая содержательница сумасшедшего дома принесла «Давида Копперфильда» и показывала мне картинки. Под одной было подписано: «Хам схватил меня». «Это Хам?» — спросил я, указывая на картинку. Довольно было этой фразы, чтобы содержательница сумасшедшего дома начала восхищаться моим необыкновенным умом. Тетя Саша, взволнованно моргая, потребовала, чтобы госпожа Голубева удалилась, ссылаясь на то, что ей надо поговорить с сестрой наедине.

   — Ах, все равно, я на одно ухо глуха, — ответила госпожа Голубева, не двигаясь с места, на что тетя Саша гневно воскликнула: «Что за глупости!»

Ничего особенного я в тете Саше не заметил. Только когда речь зашла о сборах в Дедово, она дрожащим голосом заговорила: «Ого, ого! А я-то, а я-то?» Потом она начала жаловаться, обращаясь ко мне: «Дядя Саша сколько раз ко мне приезжал… его не пускают».

Лесть госпожи Голубевой произвела на меня самое отрадное впечатление; я еще не знал, что в сумасшедших домах особенно обхаживают посетителей. Не помню, долго ли прожила тетя Саша в больнице, через год я помню ее здоровой в Дедове. Впоследствии я узнал, что это ее расстройство было уже второе.

С Италией кончается первая светлая полоса моей жизни. Квартира в Сивцевом Вражке, где мы поселились с осени, оставила во мне самое мрачное воспоминание.

Глава 7. Домашняя распря

I