Воспоминания

Религиозность Зязи отличалась от религиозности ее сестер. В ней не было ни сурового византизма Дуни, ни голубиной кротости Кати. Преобладающим ее чувством была любовь к природе, к стихиям, деревьям, животным. Она понимала животных и часто предпочитала их общество обществу людей. Город с его развлечениями, магазинами, театрами, шумом она ненавидела и не могла без отвращения слышать слово «фабрика». Все в мире для нее делилось на Божеское и дьявольское. Божье — это было: береза, птица, кошки, собаки и вода во всех ее видах. Стихии огня она недолюбливала, чуя в ней ту стихию, которая создала враждебный ее божескому миру дьявольский мир фабрик, железных дорог и театров. Но эта любовь к природе связывалась у нее с отвращением к браку и деторождению. Троицын день считался у нас «девичьим праздником», и Зязя до конца жизни надевала в этот день белое платье, с гордостью говоря, что это «наш, девичий праздник», в котором не могут принимать участия бабы. Ветер, вода и солнце были для нее живыми существами, и в ранней юности она вместе со старшей сестрой Марией Степановной каждый вечер оплакивала заход солнца. Поворот солнца на зиму она всегда тяжело переживала и каждую весну вся воскресала вместе с природой, проводя без сна короткие майские ночи. И умерла она в день летнего солнцеповорота[221].

У Зязи было экстатическое обожание Христа и его учеников. Самая пламенная мечта ее была — родиться в Галилее и ходить во след живому Спасителю. И родные роши, и пруд Надовражного она превращала в Галилею и, ловя рыбу с шурином, священником Николаем Павловичем, думала о том, как ученики Христа забрасывали невод в море… Уже тут был не Златоуст, не Византия, а в русской глуши какое-то священнодействие, гимны солнцу и стихиям, нищета, помощь страждущим животным и надо всем — Иисус не в золотом венце и с державой, не со скорбным, изможденным и грозным ликом, но в простой белой одежде раввина, идущий с матерью по цветущим долинам Галилеи.

Но надо сказать что-нибудь и о самом храме[222], под сенью которого протекала жизнь старой матушки и ее пяти дочерей, где служитель алтаря, возносящий чашу, в детстве сознавался ею как отец, потом как муж, потом как зять и, наконец, как чужой и враждебный человек, которому «Бог простит». Храм был сырой и темный: легкие голубые арки терялись во мгле. Кое-где поблескивали тусклые серебряные образа. Редкая живопись была нежная и изящная, в стиле Александровской эпохи. Главный алтарь был во имя Рождества Богородицы. За окном алтаря зеленели кладбищенские деревья над могилами погребенных священников и их жен; весною к стеклам приникала белая черемуха. Правый алтарь выходил на юг, в нем было светло, там совершались свадьбы и служились Богородичные молебны перед иконой «Всех скорбящих радости». Так как правый придел был теплее других, в нем служили зимой, весь Великий пост и только на Пасху переходили в главный храм.

Но левый придел святого Дмитрия Ростовского, выходивший на север, был мрачен и угрюм. С иконостаса сурово смотрел смуглый Дмитрий Ростовский. В углу стоял черный панихидный столик с иконой усеченной главы Иоанна Крестителя; в этом приделе всегда ставились гроба и служились панихиды. Обедни всегда совершались там в самое темное время, со дня св. Дмитрия, 21-го сентября[223] и весь октябрь. Алтарь был бедный и весь запыленный. Но святой Дмитрий Ростовский был патроном нашего Дедова, и 21 сентября в крестьянских домах задавались пиры. Мрачен, панихиден, могилен был придел св. Дмитрия, и мрачное что-то тяготело над Дедовом, и над господами, и над крестьянами. Но я еще в то время этого не чувствовал.

Глава 9. Побоища

I

Итак, Арбат, который раньше казался мне далекой страной, стал теперь моей улицей. Семи лет[99] въехал я в большую квартиру белого трехэтажного дома, на углу Арбата и Денежного переулка[224], не подозревая, что проживу здесь десять лет и покину эту квартиру одиноким юношей, у которого нет родного угла, но перед которым открыт весь свет. В квартире на Арбате прошло мое отрочество, здесь сложилась моя душа, здесь я приобрел друзей на всю жизнь. Стоит остановиться на ней поподробнее.