Воспоминания

…За всеми многочисленными делами и обязанностями, что низвергнулись на меня с началом работы в институте, я ни на минуту не забывал главного своего дела — «Спасения». Сдавая экзамены в аспирантуру, возвращаясь в Москву после бехтинского приглашения и основываясь в престижном московском институте, наконец, оказываясь необходимым хозяевам оборонного ведомства, я пытался просчитывать динамику открывающихся возможностей работать легально и активно — время, казалось мне, наступило, позволявшее выполнить мою миссию возможно полнее и эффективнее. Старые кадры «Спасения», воспитанные еще маминой энергией и примером, старели. Многих унесла смерть. Были и такие, что откровенно устали не так от самой работы, как от постоянного ожидания «разоблачения и ареста», хотя ни разоблачать, ни арестовывать всех нас было не за что и не за чем — никогда в действиях наших ни один даже самый предвзятый опер не мог и не пытался обнаружить «преступных намерений» или, хотя бы, формаль¬ный «состав преступления». Хватая нас, чекисты прежде всего искали хоть какие–нибудь компроматы, чтобы зацепившись за них можно было подвести надежно к сроку или «вышке». Они даже не пытались ни разобраться во всем, что касалось «Спасения», как объекта деятельности вообще, ни провести пусть формальное, даже предвзятое расследование моего и товарищей моих в нем участия. Они лучше меня знали, — осведомленные во всех подзаконно–незаконных указаниях, указах и приказах их хозяев, — что ничего, за что можно было бы уцепиться, они не найдут. Более того, — это не только мои предположения, это мнение самих чистосердечников, — наша деятельность вызывала у многих из них, более опытных, помнивших о судьбах своих предшественников и товарищей, исчезнувших однажды в гулаговской канализации, понимание и одобрение. Как те же чувства вызывает работа врача или сиделки у постели больного даже у самых черствых и ничего не желающих видеть вокруг себя завзятых эгоистов. Я даже знаю случаи, когда источник очередного нашего несчастья — заштатный лагерный штымп из спившихся или по–иному проштрафившихся вертухаев–начальников — хватал кого–либо из нас. И начинал лихорадочно шить дело. Только потому, что по пьянке или с похмелья «осудив себя судом собственным», воспринимал наше дело как откровенный и всем виденный укор собственной его совести. Ляпкин Борис Иванович тому пример, — опер на Мостовой колонне в Братске при майоре Владимире Павловиче Шамоте — человеке порядочном. По обычаю, набравшись в своем кабинете в зоне, — Шамота специальным распоряжением запретил конвою впускать в оцепление пьяного Ляпкина, — это настоящая его фамилия, — опер отдавал команду дневальному: — заключенного Додина — ко мне! Чуть раскачиваясь в кресле, долго смотрел в меня осоловевшими глазами. Произносил: — Что, падло, по–новой кровь мою пьешь? Снова… кровь… сдавал и других… побуждал, да?… Добрый, значит?… Челове.. векалюби…любец, да?… Свят–той, значит, ****а мать?!.. А что др–ругия себе думают и как жисть свою понимают он–не… тебе не интересна?… Коне–е–е-чна, у тебе, гада, интерес себя возвыш…высить… Понимаешь!… Он, значит, в рот е…й, а люде — ни ва што?! Да?!… Да! До других тибе дела н-нет! Нет-т тибе дела!… Сидишь тут… Зна–аю, зна–а–аю чиво думаешь: думаешь, Ляпкин–опер тибе счас оформит, как …положено, и определит!… И правильна сделаит, между прочим… И ты, значит, стра…да…далец… Герой! А Ляпкин–опер, — он, значит, гад… мильцанер!…И определит!… бы… определил бы. Но… не определит Ляпкин–опер!… Он счас встанет, дасть в мор…ду… и пойдет! Сдасть тибя… куда… себя… кровь свою сдасть! Теперь тибе… пуссть стыдна будит… Вот!… Иди!… Осседа…

Что до опера — «интеллигента» товарища Щумского /имя и отчество которого не известны мне по сей день/ с одного из «моих» Безымянлаговских лагпунктов, — тонкого хама, софиста и бесконечно озлобленного на весь мир циника, — и он туда же! Так вот, однажды он изрёк: — Напрасно стараетесь унизить меня вашими баптистскими меценатствованиями — демонстрируете бесчеловечность администрации дележкой пайки и баланды с о с л а б л е н н ы м и товарищами, — «ослабленными» произнес с разрядкой и нажимом. — Выходит: Щумский по должности и паскудству характера осознанно несет человечеству голодную смерть, а вы с компанией — Иисусы двадцатого века — по ломтику хлеб насущный. Согласно Евангельской раскладке — пятью пайками пять тысяч голодных кормите. Терпение мое не бесконечно, Додин. Прикажу всех — прямо от вахты — препровождать в изолятор, и там, в «ласточках», кормить вас и ваших подопечных клизмой… Делитесь тогда этой «пайкой» с ослабленными.

Они все понимали — армия Ляпкиных—Щумских, — «патриотов из патриотов»! Знали и свою незавидную роль: ими, ими система утирала собственную — в крови и говне — вонючую задницу. Потому с такою злобой ненавидели тех, кто для роли этой не подходил по ершистости своей. И, ненавидя, завидовали мучительно…