Воспоминания

А отец мой со мной перебежал через Неву домой, сейчас же послал за литейщиком Балиным, который жил тогда против ворот Академии по Четвертой линии; и отправил его снимать маску с Пушкина. Балин снял ее удивительно удачно. Недавно она мне у кого-то попалась на глаза — сходство поразительное. И нельзя сказать, чтобы страдания и смерть очень уж исказили лицо Александра Сергеевича. Эта маска была чистая находка для скульпторов. Не помню хорошенько, кто вылепил первый бюст после смерти Пушкина, но, по-моему, неоцененный его бюст вылеплен юным скульптором Теребеневым[231], тем самым, который впоследствии изукрасил Эрмитаж своими кариатидами и статуями великих художников. Теребенев как-то особенно поймал в этом бюсте тип и выражение лица. Пушкина; он точно такой, каким я его помню в Царском Селе во время нашего с ним первого знакомства.

Всем известно, какое было тогда стечение народу на канаве у Певческого моста перед домом, на котором мраморная дощечка до сей поры гласит, что в нем скончался Пушкин. Весь этот люд днем и ночью рвался поклониться праху незабвенного поэта. Затем тело Александра Сергеевича до дня похорон поставили в склеп Конюшенной церкви, и там поклонения продолжались. А дамы так даже ночевали в склепе, и самой ярой из них оказалась тетушка Аграфена Федоровна Закревская. Мало того что ее сон не брал все время, как тело стояло в склепе, мало того, что она, сидя около гроба в мягком кресле, не переставала обливаться горючими слезами, — нет, она еще знакомила ночевавших с нею в склепе барынь с особенными отличительными интимными чертами характера дорогого ей человека. Разумеется, она первым делом с наслаждением поведала барыням, что Пушкин был в нее влюблен без памяти, что он ревновал ее ко всем и каждому. Что еще недавно в гостях у Соловых, он, ревнуя ее за то, что она занималась с кем-то больше, чем с ним, разозлился на нее и впустил ей в руку свои длинные ногти так глубоко, что показалась кровь… И тетка с гордостью показывала любопытным барыням повыше кисти видные еще следы глубоких царапин. А потом она еще рассказывала, что в тот же вечер, прощаясь с нею, Пушкин шепнул ей на ухо:

— Pent-être, vous ne me reverrez jamais! (Может быть, вы никогда меня не увидите!)

И точно, она его живым больше не видала. Тетка Аграфена Федоровна, рассказывая все это во время бессонных ночей в склепе, не сфантазировала ни слова, а говорила только всю правду. Пушкин точно был большой поклонник прекрасного пола, а Закревская была очень хороша собой, что доказывает ее портрет, написанный знаменитым тогдашним портретистом Дау. Этот удивительный портрет принадлежит в настоящее время внучке ее, графине Гори[232]. Тетка моя изображена на нем в голубом бархатном платье Александровского времени с короткой талией и в необыкновенных жемчугах. И глядя на него теперь, всякий скажет, что графиня Закревская смолоду была красавица. Кроме того, она была бесспорно умная, острая женщина (немного легкая на слово), но это не мешало тому, чтоб Пушкин любил болтать с ней, читал ей свои произведения и считал ее другом. А он был так самолюбив, что не мог перенести, чтоб женщина, которую он удостаивает своим вниманием, хотя на минуту увлеклась разговором с кем-нибудь другим.

После отпевания в Конюшенной церкви тело Александра Сергеевича отвезли в село Михайловское и там похоронили в ближайшем монастыре. В Петербурге мало-помалу забылось горе и все пошло по-старому. Тетка моя немного успокоилась и начала меня опять таскать к себе чуть не всякий день.

Не помню, чтобы в начале 1837 года у нас в Академии случилось что-нибудь особенное; но помню очень хорошо, что накануне того, как тронуться ладожскому льду по Неве, у нас в воскресенье вечером явился новый интересный гость, недавно приехавший с Кавказа, молодой литератор Павел Павлович Каменский, которого привели к нам наши старые знакомые Януарий Михайлович Неверов и Дмитрий Васильевич Хвостов; последний сильно ухаживал за мной и, как говорится, на свою шею представил папеньке Каменского.

Умный, милый и, кроме того, красивый собой Каменский очень понравился отцу моему. Я тоже очень заинтересовалась этим юным литератором, который добровольно из Петербургского университета[233] отправился служить юнкером на Кавказ, получил там Георгиевский солдатский крест и сделался закадычным другом Марлинского. Я с наслаждением проболтала с ним весь вечер, и надо правду сказать, что он с первого же вечера задел за живое мое сердечко.