Воспоминания

Первое время после женитьбы его на моей матери они жили в доме бабушки Марии Степановны; в нем родилась и сестра моя Лиза. Лет через пять старушку стали усиленно звать к себе в Харьков старшая дочь Екатерина Федоровна и муж ее Петр Яковлевич Любовников. Старушка соблазнилась, продала дом свой почти за ничто и уехала с двумя дочерьми Марией и Александрой в Харьков. Отец мой принужден был в то время, за неимением денег, нанять себе маленький домик около самого Смоленского кладбища и переехал туда с женою, дочкой, крепостным мальчиком Иваном и девочкой Аксиньей. Кухарку, которая не была нужна, когда они жили у бабушки, пришлось нанять. Тяжело жилось молодому графу-художнику. Богачи родные от него отвернулись. Дедушка мой, Петр Андреевич, помог бы сыну от всей души своей, но сам после войны 1812 года разорился. И папенька, вместо того чтобы ожидать от него помощи, сам, желая облегчить отца, взял от него к себе сестру свою графиню Надежду Петровну. С тех пор дорогая тетка моя совсем вошла в состав нашей семьи, привязалась к маменьке, как родная сестра, а маленькую Лизу просто обожала. Так дружно, хорошо было у них в маленьком домике, что, кажется, они не соскучились бы в нем, несмотря на то, что мимо окон у них с утра до вечера везли и несли покойников. Но тогдашняя захолустность дальних линий Васильевского острова сильно их мучила. Мало того что всякая живность сновала в ногах людей, утки полоскались в лужах, гуси, шипя, гонялись за детьми, козлы и коровы бодали прохожих… Это бы все ничего, но сами люди делали невозможные вещи. Например, к тетке и матери моей однажды среди бела дня вошел в комнату большущего роста монах и стал просить на монастырь. Мать моя подала ему, а он, вместо того чтобы поблагодарить и уйти, взял стул, подсел к их рабочему столику я начал напевать им совсем не постные речи. Тетка Надя, горячка страшная, со страха забодрилась и начала кричать и звать людей: «Иван, Петр, Андрей!» — которых совсем у них и не было. Монах расхохотался и говорит:

— Зови, зови, душечка!.. Разве я не знаю, что у вас и людей-то всего одна кухарка, мальчишка Ванька да девчонка, что с маленькой барышней во дворе играет, а кухарки и Ваньки дома нет… Зови, зови!.. Авось придут!

И, говоря это, он из-под подрясника вытащил до половины большой нож и опять спрятал.

Мать и тетка обмерли от страха и ужаса. Бог весть, что бы было, если бы на счастье папенька не вернулся из Академии и не вытолкал святого отца на улицу. Говорят, что после его накрыли на каком-то чердаке, где он воровал белье, и что он оказался беглым каторжником.

Разумеется, все это пугало бедных женщин и раздражало моего отца.

А то вот еще что было: мимо их окон всякий Божий день разгуливала босая, почти голая, еле прикрытая по плечам коротенькой кофточкой, сумасшедшая дочь генерала Главачевского[48]. Эту несчастную свел с ума «на религии» мистик Лабзин, занимавший тогда место вице-президента Академии художеств[49]. Удивительнее всего то, что никто ее не останавливал, никто не задерживал, когда она, зимой и летом, в костюме Евы, с ведром и мочалкой в руке, проходила чрез весь остров к Неве, зачерпывала там воды и отправлялась в Академию, распевая псалмы, мыть пол перед дверями «Божья угодника», то есть Лабзина. И если какой-нибудь заезжий из-за Невы, увидев это диво, спрашивал с удивлением у будочника: «Это что такое?» — то последний равнодушно отвечал:

— Это ничего-с! Это генеральша-с! Оне немного в уме рехнувшись!..