Воспоминания

Но прежде чем рассказать про наше житье в Гапсале, не могу не вспомнить о том, как вся семья наша бедствовала от 7 ноября до 14 мая в нашем полуразрушенном розовом доме. Кухня, кладовые и все помещения людей были буквально размыты водой, так что даже повар Филипп стряпал для нас у кого-то из соседей. Людей со смерти дедушки у нас прибавилось еще целых две семьи, которые от папеньки идти на волю ни за что не хотели, и весь этот народ следовало перевести из нижнего в верхний этаж. Можно себе представить, как распорядился этим переводом мой отец, который даже у себя за обедом приказывал всегда подавать кушанье себе последнему и зорко наблюдал, чтобы всем всего хватило, что, по правде сказать, было совершенно лишнее, так как маменька сама любила кормить, хотя и не затейливыми кушаньями своих домочадцев и гостей вплотную. Но от этой привычки подумать о других прежде себя она не могла излечить мужа. И в это ужасное время он поместил людей по возможности просторно и не подумал далее оставить себе отдельного уголка, где бы ему было покойно, а притыкался где день, где ночь, как Бог пошлет. От этого все привычки его были нарушены, все работы приостановлены, а без работы он скучал. Хотя он и продолжал все свои служебные занятия, но не был так добр и весел, как прежде; к тому же его сильно начинал мучить ревматизм в ногах, который он схватил во время наводнения и после, навещая сырые углы пострадавших от него… По правде сказать, и всему нашему женскому поколению в это время было немногим лучше, чем папеньке; бабушка Мария Степановна сидела безвыходно в своей небольшой комнатке с опущенными шторами и ухаживала за бедной сестрой Лизанькой, у которой опять разболелись глаза. Маменька и тетки превратились в настоящих сиделок при выздоравливающей тете Наде, которую наш добрейший доктор приказал пока только питать и стараться не раздражать ничем. А эти предписания исполнять было очень трудно! Во-первых, у выздоравливающей аппетит сделался просто баснословный: она просила есть чуть не каждую минуту, а держать под рукою провизию, чем бы можно было во всякое время покормить больную, было негде. На всем верху не было ни одного чуланчика, да и внизу все кладовые были разрушены. Но всегда находчивая маменька скоро придумала обратить в кладовую большой камин с дверцами, который никогда не топился. И с тех пор в нем всегда стоял сырой вестфальский окорок, жареные рябчики и даже конфекты. Бедная, вечно голодная тетя Надя не сводила жадных глаз с этого импровизированного для нее буфета. Таким образом одно из приказаний доктора было исполнено, но исполнить остальной приказ его — не раздражать тетю Надю — было невозможно. Не переча ей ни в чем, нельзя было не допускать ее до сумасбродств, которые всякую минуту приходили ей в голову, а во-вторых, она сердилась и раздражалась сама без всякой причины. Помню как теперь, как она возненавидела меня за то, что маменька отрезала мне маленький кусочек ветчины от ее окорока, и требовала, чтобы «гадкую жадную Машку» сейчас же выгнали из ее комнаты. А эту бедную Машку и выгнать-то было некуда… Долго мне от нее житья не было, и чтобы спасти меня от нападок тети Нади, меня часто облекали в мой нанковый[86] заячий тулупчик, шапочку, валенки и прогоняли погулять на дворе. Говорят, я сильно обижалась, когда тетя Надя меня выгоняла, и часто добрейший отец мой, чтобы меня утешить, приходил поиграть со мной на дворе. Когда выпал глубокий снег, он начал вместе со мною строить для меня ледяную гору; я усердно ему помогала, работая не как девочка-барышня, а как добрый мужичонка… После тетки рассказывали мне, что я на лопате таскала такие огромные охапки снега, что даже удивляла своей силой проходящих мимо наших ворот. Раз, когда няня Аксинья бежала зачем-то в лавочку, одна академическая дама остановила ее в воротах и, указывая на меня, спросила:

— Скажи, милая, не знаешь ли, чья это силачка девочка, в тулупе, все возится со снегом на этом дворе?

— Это наша графинюшка, Марья Федоровна, моя воспитальница, — с гордостью отвечала няня. — Оне теперь с папенькой своим, графом, себе гору строят…

— Ну уж графинюшка, нечего сказать! Не очень-то она у вас на графиню похожа: это не графиня, а какая-то лошадь! — себе под нос проговорила барыня и прошла мимо. Кажется, это все мой заячий тулуп и валенки так портили мою детскую репутацию. Вот тоже две девочки архитектора Гомзина, которые выходили иногда в шелковых капотиках чинно погулять по двору, с видимым презрением оглядывали мой тулуп и валенки, а мне смертельно хотелось с ними познакомиться; вот раз я подошла к ним и спросила: «Девочки, как вас зовут?»

— Я — Катенька, — сказала старшая.

— А я — Лизанька, — прибавила младшая. — А вас как зовут?

— Машенькой, — ответила я.

— А кто ваш папенька?

— Мой папенька — граф Толстой.

— Граф Толстой?.. Что же, это очень мало! А какой у него чин? Вот мой папенька надворный советник[87], а ваш кто такой? — важно прибавила Катенька.