Воспоминания

Министр расхохотался до слез, но все-таки чрез какие-нибудь полчаса опять крикнул из кабинета: «Господин Башмачников, пожалуйте сюда!»

И эту немецкую шутку граф Клейнмихель, не уставая, повторял с генералом уже Андреем Петровичем Сапожниковым и до самого конца их совместного служения с особенно довольной улыбочкой кричал ему из кабинета: «Господин Башмачников, пожалуйте сюда».

От генеральши Резвой мы больше никуда не заезжали и, не спеша, весело доехали до Гапсаля.

В Гапсале я тоже не помню, чтобы с нами случилось что-нибудь необыкновенное. Прожили мы там все лето нашею всегдашнею тихою жизнью. Погода стояла очень жаркая. Папенька по приезде в Гапсаль начал лечиться морскими грязями от ревматизма. Доктор Гуниус, с которым познакомила нас наша добрейшая старушка Надежда Никитична Кутузова, оказался милейшим человеком; и мало того что усердно лечил папеньку, они даже подружились. У эскулапа и художника нашлась общая страстишка, которая их сблизила: папенька обожал цветы, а доктор Гуниус был ботаник-любитель. У него было два сада: цветочный и фруктовый, в которых росли разные прелести. У папеньки разгорелось опять желание засесть за свои акварели, а доктор вызвался поставлять ему из своего сада цветочных и фруктовых натурщиков. Помню, папенька тогда срисовал с натуры большую ветку крыжовника. По-моему, этот крыжовник один из лучших рисунков в альбоме отца. Эта ветка так нарисована, что видишь не рисунок, а живую ветку крыжовника, положенную на лист серой бумаги[89]. Как живо передан на ней мягкий пушок на ягодах, кожица их так тонка и прозрачна, что виден насквозь весь сок, все семечки. Так вкусно все, что съесть хочется!..

После крыжовника папенька достал у Гуниуса же в саду прелестное вьющееся растение passiflora[90] в виде большой звезды; по-русски оно называется «страсти Господни». Потому, говорят, ему дано такое название, что внутри, в самой чашечке цветка, лиловым цветом изображено тончайшее сияние, и на нем как будто положены все орудия, которые были употреблены при распятии Христа. Этот цветок вышел тоже очень хорошо, и вся средина его написана уже чисто миниатюрой.

Кроме работ своих, отец мой, по приказанию доктора, должен был много ходить пешком. Маменька и мы с Лизанькой почти всегда сопровождали его в прогулках. Но несмотря на то, что папенька был постоянно занят, все-таки под конец лета он видимо начал скучать по Академии, по своим медалям, до которых с самого наводнения он не дотрагивался… Но нечего было делать: курс лечения грязями не был еще окончен, и приходилось терпеть и ждать, так что в Петербург мы вернулись только 20-го августа. Всех домочадцев наших мы нашли здоровыми и счастливыми, бабушка и тетки нам очень обрадовались, тетя Надя совсем поправилась, наш розовый дом прекрасно перестроили, и он сделался много удобнее прежнего. Оставалось только убрать его по-старому, что папенька с маменькой скоро и сделали. Няня Матрена Ефремовна еще до нашего приезда заняла свою прежнюю комнату; кровать со множеством перин и подушек, сундук, шкаф, белый деревянный стол и стул — все стояло на своем месте, и старушка сидела у окна, выходящего на двор к профессору Варнеку, и ворчала на всех по-прежнему… Папенька в столовой опять устроил себе рабочий уголок и принялся с наслаждением выбивать свои медали. Торстенсен и Кнусен со своей работой приютились около своего обожаемого графа, и домашняя наша жизнь пошла по-прежнему…

Вне дома отец мой посещал Академию, Эрмитаж, Монетный двор и работал так же неутомимо, как и всегда. Дяди — Константин Петрович, Александр Федорович и дядя Леша Дудин бывали у нас ежедневно, и воскресенья наши опять начались, и гости были все те же самые. Все по-прежнему! Странное дело, что из академических до сих пор еще никто не показывался к папеньке. Кажется, все старые профессора, начиная с ректора Мартоса, почитали моего отца за молодого графчика-выскочку, который хочет сесть им, старикам, на шею, и недолюбливали папеньку сильно. Он же навязываться никому не любил, а потому, кроме деловых, сношений с Академией никаких не имел.

Маменька еще в Гапсале задумала, как только мы вернемся в Петербург, сейчас же взять мне и Лизаньке гувернантку. Для разрешения этой трудной задачи она прибегла за помощью к гувернеру и учителю французского языка воспитанников Академии m-r Lioseun, и попросила его выбрать для нас гувернантку на мещанской половине Смольного монастыря[91]. Обязательный швейцарец мигом слетал туда, проэкзаменовал там несколько девиц, желающих поступить на место, выбрал из них одну, Елену Николаевну Геммер, и приехал к маменьке с ответом.

— Chère comtesse, je vous ai choisi un petit monstre bossu et louche, mais je vous garantis que cette fille sait bien ce qu’elle sait[92].

Скоро приехала в наш дом Елена Николаевна Геммер, которая, несмотря на свою дурноту, полюбилась всему нашему семейству и с самых этих пор до старости своей не переставала быть нашим другом и самым близким существом в нашем доме.