Воспоминания

— На чем принести-то? У нас бумаги ведь нет…

— Так на чем же вы до сих пор рисовали? — продолжал с удивлением допрашивать мальчиков отец мой, а они без запинки ему отвечали:

— Да на заборе мелом али на стене в сарае… Только за это батька очень больно бьет, чтобы мы стен не пачкали, и сейчас же все, что мы нарисуем, смывать заставляет… Вот один барин нам сказал, что здесь в Академии за то, что мы будем рисовать, нас бить не будут и бумаги и карандаш дадут… Вот мы из деревни убежали и сюда пришли. Этот же барин и денег нам на дорогу дал и приказал нам идти в Питер. А вот по этой бумажке мы и Академию нашли и тебя спросили, — добавил мальчик, который был постарше, и подал папеньке запачканную бумажку, на которой был написан адрес Академии художеств и имя графа Ф. П. Толстого.

Нечего и говорить, что эти два самородка-художника были приняты в число учеников Академии, блистательно окончили в ней курс, сделались известными пейзажистами братьями Чернецовыми[138], которым впоследствии давались в распоряжение казенные пароходы, на которых они объехали всю Волгу, Крым, Кавказ и составили свои знаменитые альбомы, так долго хранившиеся в кабинете покойного государя Николая Павловича. Где находятся теперь эти альбомы, я не знаю, но знаю, что папеньке, в благодарность за его заботы о них, оба брата Чернецовы поднесли две картины своей работы, написанные масляными красками, два деревенские вида, которые висели у нас в зале и которыми, я помню, отец мой очень дорожил. И верно он Чернецовых очень любил, коли принял от них этот подарок.

В это же лето, пока мы жили в Парголове, в кругу наших знакомых случились маленькие перемены. Во-первых, Михаил Евстафьевич Лобанов, вероятно, окончив давать уроки императрице Александре Феодоровне, вышел в отставку, купил себе дачу с большим садом, на Карповке, стена об стену с дачею старика балетмейстера Дидло, переехал туда с женою своей Александрой Антоновной на вечное житье, где уже на собственной земле занялся своим излюбленным ученым садоводством.

Потом еще наш друг m-r Lioseun в это же лето успел слетать на родину в Швейцарию и привез себе оттуда прехорошенькую молодую женку, m-me Louise Lioseun de Vevey, как она всегда подписывалась под своими письмами. Эта Louise Lioseun вскоре сделалась в петербургском большом свете модной учительницей французского языка, а впоследствии была даже воспитательницей целого поколения детей в аристократическом кругу. У нас в доме по мужу m-me Louise скоро стала своим человеком.

По субботам, как и в розовом доме, мы с сестрой собирали к себе девочек из пансиона m-me Ловоф и кадетиков из 1-го кадетского корпуса, а к теткам моим аккуратно приезжала от княгини Васильчиковой ночевать Анна Николаевна Рускони; ее привозили в большой карете с двумя гайдуками и с нею, кстати, всегда посылали проветриваться малюсенького карлика Ромула, старичка лет семидесяти. Его запросто звали Ромушкой. Помню, что он составлял мое блаженство. Бывало, как только завижу Васильчиковскую карету с желтыми колесами, так и бегу в переднюю и жду: войдет Анна Николаевна, и покуда один верзилище, выездной лакей, разоблачает ее из салопа, а тетки и маменька целуются с ней, я во все глаза гляжу на какой-то комочек, укутанный в дамские шали, которого другой лакей держал на руках, ну ни дать ни взять, как маленькую сморщенную обезьяну. Это и был знаменитый Ромул, любимец княгини Васильчиковой. Ему маменька и тетки мои жмут ручонки и разговаривают с ним, как с настоящим кавалером, а он отвечает им тоненьким, тоненьким голоском… Но у нас его никогда не раздевали, а тотчас же уносили опять в карету и увозили домой, а зимою этого Ромула всегда привозили в собольем мешке, завязанном под горло, и в такой же собольей фуражечке. Был у них еще и другой карлик, Софрон Осипович; но этот был уже человек самостоятельный, лет пятидесяти, и ростом с семилетнего мальчика. Этого привозили к нам часто обедать по воскресеньям. Одет он был всегда во фраке от самого первого портного в Петербурге и при часах, только лицо, как печеное яблоко. Софрон Осипович был человек грамотный и большого ума, но, как все карлики, очень зол. Раз у нас после обеда наш родственник, кадет старшего класса Барановский позволил себе как-то неосторожно подшутить над карликом, но не успел еще большой кадет досказать свое bon mot[139], как Софрон Осипович подпрыгнул, схватил его за ухо и повис на нем… Барановский вскрикнул от боли, папенька кинулся разнимать их, но Софрон Осипович, не выпуская уха из рук, побагровев от злости, сказал отцу моему:

— Позвольте мне, ваше сиятельство, научить этого большого болвана, как он должен уважать людей старше себя…