Воспоминания

В таком ключе двигалась жизнь. Одним из ярких впечатлений были поэтические выступления Леонида Губанова; он читал свою потрясающую поэзию, и вокруг него клубились прекрасные русские девушки, и мы, слушатели его, были просто зачарованы его магией и его манерой чтения, словно переносились на «иной берег», по ту сторону яви. Ныне повторить подобное уже невозможно, как невозможно повторить то общение, которое было в шестидесятые. Сейчас, да и в 90-е годы это уже было невозможно. Но мимо личности Губанова невозможно пройти. Это было действительно уникальное явление в русской поэзии второй половины XX века. Прошли ошеломляющие полвека русской поэзии, включая, конечно, Серебряный век, давшие нам таких гениев, как Блок, Есенин, Маяковский, Цветаева и ещё поэтов пятнадцать – талантов мощного уровня. После такого горнего потока можно было бы ожидать поэтов вторичных или просто ограниченных советской или антисоветской ментальностью. В сущности, так оно и случилось. Но были исключения. Одно из них – как раз Леонид Губанов.

Впервые я увидел его в ранние 60-е, в одном из московских литературных салонов, но в полудомашней обстановке. Это был совсем ещё подросток, мальчик с «серым конём своих глаз», эмоциональный до истерики в лучшем смысле этого слова, несомненно, интуит, хулиганистый и погруженный в поэтический огонь. Когда я прочёл свой рассказ, он вскочил и стал от восторга бегать, хлопать руками, хохотать, прыгать. И таким прыгуном он мне запомнился сначала. А потом пошли стихи, СМОГ («Самое Молодое Общество Гениев»), которое он вёл, чтения и скандалы. Совсем по-есенински, хотя его любимым поэтом была, кажется, Цветаева.

Разумеется, Губанов бывал на Южинском, но у него разрастался свой круг. Я бы назвал его поэзию «поэзией священного безумия». Образы врывались интуитивно, взрывом, разрушая порой логическую связь, но сохраняя внутреннюю, интуитивно-мистическую. О гибели, о любви, о России, о сумасшествии мира сего, но порой врывалось: «Ну а Бог, ну а Бог, ну а Бог!!!» И что? Последнее обращение к Тому, кто выше разума и безумия? Надрывающее ожидание того, что Истина вот-вот упадёт с неба, но она не падает? Остаётся только «Полина, полынья моя…» – прославленная поэма, написанная шестнадцатилетним мальчуганом.

Выступления Губанова неслись волнами по незабываемым шестидесятым. То были квартиры, салоны художников, ещё что-то третье… Его чтения действительно напоминали выступления Есенина, но проходили ещё с большим надрывом, однако не уводящим во мрак, а наоборот. Души слушающих улетали куда-то вверх, в необозримый фантастический простор, где метались образы губановских стихов:

Дни летят светло и быстро,
Как триумфы у артиста,
Как весёлая коляска
На глазах у поселян.
Где малиновая шляпа
Шалопая с конским храпом,
Где двенадцать дев, поплакав,
Душу ведьмы веселят.

Сама жизнь, её внутренний ритм, её проявления становятся поэтическим творчеством. Разумеется, это может сопровождаться появлением стихов, обычно мощных в этом случае. Однако это опасный, жертвенный путь. Подобная ситуация прекрасно выражена в известном стихотворении Жени Головина. Там есть такие строки:

И с обнажённого лезвия
Теки, моя кровь, теки.
Я знаю: слово «поэзия» —
Это отнюдь не стихи.

Обнажённая, как лезвие, жизнь, вне ratio, подчиняется идее поэзии с её ритмами и болью – такой и была жизнь Леонида Губанова.

Естественно, с таким настроем карьеры не сделаешь (я уже не говорю о самом Евгении Всеволодовиче, для него таких понятий вообще не существовало). Губанову, кажется, удалось при жизни опубликовать одно стихотворение в советской прессе, не больше. Это понятно: тупость советской цензуры не знала границ. Но была возможность публиковаться на Западе. Однако Губанов категорически отказался от такого пути. Он был убеждён: сначала надо публиковаться только на родине. Таким образом, он закрыл для себя возможность диссидентской карьеры. Конечно, для этой карьеры крайне желательными были русофобские мотивы, а не просто антисоветские. Губанов любил Россию; у него также особенно не было и антисоветских мотивов. И хотя на Западе могли бы состряпать из Губанова приемлемое блюдо и подать его кому надо, поэт этого избежал.

В своей повседневной жизни он не жалел себя – жизнь его превратилась в неостановимый поток – «теки моя кровь, теки». Леонид мог бы дожить до перестройки, сохраняя вокруг себя своих бесчисленных поклонников и поклонниц, и тогда… Но он сам призвал свою смерть, убеждая себя и других, что умрёт в тридцать семь. Так оно и случилось. Но его жизнь стала истинной поэзией:

В нервах, в планетах, в природе
Бьётся чёрный экстаз.

Но экстаз Губанова не был «чёрным» – это был экстаз священного безумия.

* * *