Воспоминания

Начали мы с того (мы – это я, Лимонов, Леночка, Худяков и Бахчинян), что составили литературную декларацию, что-де мы добровольные изгнанники из Советского Союза по причине отсутствия свободы творчества, после чего разослали по американским издательствам свои произведения. Это был очень сложный процесс. Наряду с этим я предложил одному очень хорошему издательству роман «Шатуны». И реакция на это произведение была совершенно для меня неожиданной. Нам передали внутреннюю рецензию (у меня сохранилась копия), в которой говорилось, что, мол, нет никаких сомнений в исключительности таланта Мамлеева, но мир не готов к этой книге. Такова была основная идея. Раскрывая её, автор рецензии писал, что эта книга в данное время не может быть опубликована, потому что она окажет тягостное впечатление на американскую интеллигенцию именно в психологическом ключе – совсем не нужно показывать, что современный человек попал в некий жуткий лабиринт, из которого не находится выход. Кроме того, в «Шатунах» не было никакой социальщины и антисоветчины, что тоже было не в их пользу, потому что, конечно, политический аспект всегда был на первом месте – от нас хотели, чтобы мы ругали свою родину на чём свет стоит, причём не только политический строй, но и страну в целом; это было самое желательное. Этот отказ меня обрадовал по двум причинам: а) признавали исключительность моего таланта и б) признавали, что мир не готов к такой книге. Заключение редактора было даже такое: «Я не хотел бы жить в мире, который был бы готов к этой книге». Вот такие приятные новости.

Между тем наша декларация застряла; мы везде получали от ворот поворот, и в итоге оказались в некоем вакууме – шансы, что нас опубликуют на английском языке, сводились к нулю. Возникал вопрос: что делать? Толстовский фонд мог «содержать» нас самое большее – год. Дальше два выхода: первый – найти работу, второй – оказаться на дне, среди тех сумасшедших. Это означало получать велфер – пособие не то что для безработных, а для людей, которые по тем или иным причинам не имеют возможности работать (для американца, с психологической точки зрения, это был конец). Размер этого пособия был достаточным, чтобы жить, но, конечно, это была бы катастрофа. Хотя многие устраивались таким образом и особо не горевали, потому что русский, как дух, «веет, где хочет». Главное для него то, чем наполнена его жизнь, а не то, сколько он получает. И тем не менее нам было очень тревожно, потому что оказаться вообще вне социума – это та ещё эмиграция. Утешением и примером для нас была великая белая эмиграция, представители которой часто оказывались в крайне тяжёлом положении, но мужественно переносили трудности и находили выход.

На что нам нужно было обратить внимание? На возможность разослать по университетам свои резюме – обычный ход для получения работы. Мы с Эдиком Лимоновым имели возможность работать в университетах по своему статусу. Резюме мы разослали огромное количество. Теперь оставалось ждать. И тут подвернулись облегчающие моменты. Пришло письмо из Австрии от Федермана, в котором он писал, обращаясь к американскому ПЕНклубу, что Мамлеев – очень талантливый писатель из России и что его уже перевели на немецкий язык… Это письмо было мощной рекомендацией, поскольку Федерман был известным и уважаемым в литературных кругах Запада человеком. Американский ПЕН-клуб принял меня. У Эдика такой рекомендации не было, учитывая, что перевод стихов – дело почти невозможное. Таким образом, мы пошли разными путями: я – через ПЕН-клуб и университеты, а Эдик – сразу к Иосифу Бродскому.

Бродский в то время уже пользовался известностью в литературных кругах. Как мне рассказал Эдик, он дал Бродскому прочесть томик своих стихов «Русское». Разумеется, тот оценил эту поэзию высоко; почему-то в ней ему увиделась школа Хлебникова. И, как мне дальше рассказал Лимонов, Иосиф с горечью произнёс:

– Не могу понять, что ты делаешь здесь с такими стихами? Здесь поэзия – хобби.

Последнее замечание, правда, сделал уже не Бродский, а один американский поэт, который работал в Корнельском университете.

Сам я встречался с Бродским раза два, не больше, и оба раза в пределах университета. Первая встреча была поэтической, дружеской и приятной. Под конец я направил беседу в русло метафизики, Индии и прочего. Бродский довольно резко сказал, что в таких делах не сечёт. На второй встрече помимо нас с Бродским присутствовал ещё профессор Корнельского университета, тоже эмигрант, мрачный, но приятный человек. Помню, Иосиф сказал, что его самым любимым поэтом всегда была Цветаева. Он выделял её из классиков XX века и очень высоко ценил её творчество.