Воспоминания

Надо сказать, что современной цивилизации голого чистогана в Соединённых Штатах сопротивлялось большое количество людей. Это сопротивление носило, может быть, даже более ярко выраженный характер, чем в Европе, потому что там агрессивность золотого тельца нивелировалась европейской культурой, которая, хоть и была уже далеко не та, что прежде, но тем не менее ещё имела инерционную силу. В Америке же – стране, свободной от «культурных пут», давление современного мира на человека, его грубое вторжение в мир внутренний было настолько бескомпромиссно-навязчиво и абсурдно-простодушно, что не только писатели, но и вообще люди или протестовали, или просто бежали от этого сломя голову. Практически все крупные американские писатели были диссидентами. Кто-то примыкал к движению хиппи, которое к тому времени уже сходило на нет, уходил в леса жить натуральным хозяйством, подальше от этой цивилизации. Америка – гигантский континент; жизнь на нём многообразна и сложна, и все её уровни за время нашего пребывания там просто невозможно было охватить. Но, конечно, общая печать современной бредовой цивилизации была налицо. И вместе с тем именно в Америке мы встретили людей, причём американцев, которые приняли нас от всей души, приняли по-настоящему. Наш друг, писатель Джим Макконки, был удивительным человеком; он вообще напоминал не только шотландца, кем и был по происхождению, но и русского, именно в силу того, что был глубоко верующим человеком… Мы общались очень плотно, домами, и он был совершенно лишён странной печати примитивизма, которая лежала на многих американских профессорах… Я никогда не забуду, как попал на лекцию одного профессора в Корнельском университете, которая касалась «Божественной комедии». Профессор подал материал в дико упрощенческом, современно-юмористическом ключе, и благодаря такой подаче «Божественная комедия» превратилась в комикс, а Беатриче – в гёрлфренд Данте, подружку по сексу, с которой не расписываются, но живут. В этой лекции был достигнут тот предел идиотизма, о котором в Советском Союзе, даже при всей тупости марксистско-ленинской идеологии, невозможно было и помыслить.

Но были и другие профессора. Среди них была одна выдающаяся личность, француз-японовед. Он преподавал буддизм, а в учёном мире не принято, если какую бы то ни было религию преподаёт человек, исповедующий её. Религии должны быть вне науки, а преподаватель религии должен быть прежде всего учёным. Но этот француз был глубоко проникнут буддизмом, и однажды он мне признался:

– Я готов принять буддизм, но по-тихому, чтобы это не помешало моей карьере.

Он был настоящим виртуозом в японском языке. Однажды, во время пребывания в Японии, его волею судеб занесло в сугубо криминальный район Токио, где жили одни уголовники. Внезапно они окружили его – иностранец! Казалось бы, всё, конец, – а он вдруг возьми и заговори с ними на диалекте именно этого уголовного района. Эти ребята окаменели и расцвели одновременно; они были настолько поражены, что чуть не расцеловали профессора и пригласили его посидеть с ними в местном кафе. Вот что язык делает с людьми.

…Вспоминается замечательная русская семья, принадлежащая ко второй волне эмиграции… Общение со всеми этими людьми скрашивало нашу жизнь в добровольном изгнании. Вокруг нас всегда были какие-то исключительные люди. К нам тянулись «белые вороны», то есть они могли работать профессорами, как Эзергайлис, но в душе это были другие люди. Была среди наших знакомых и молодёжь – одна семья, которая вышла из среды хиппи, но бросила хипповать и развернула перед нами целое историческое полотно, повествующее об этом движении в Америке. Это было очень интересно, потому что интересно познание мира в разных его аспектах. Само по себе познание мира интересно; главное, чтобы оно было глубоким. Мы с Машей старались. Мы, можно сказать, были одержимы познанием этого мира – заглядывали в каждую церковь, в каждый угол, где можно было встретить интересных людей. Мы искали таких встреч. Но нужно было найти ещё и правильный подход, выработать тактику общения, потому что обычно в нормальном американском обществе не принято говорить о чём-либо серьёзно, а обсуждать политику или религию – вообще запрещено, потому что это может разделить людей, наделать шуму, и вообще некомфортно говорить о таких серьёзных вещах. В Америке комфорт – важнейшая бытийная категория. Казалось, что даже похороны близких там хотят сделать комфортабельными – настолько идея комфорта обуяла людей в этой странной философской системе голого чистогана. Ничего подобного никогда не было в истории рода человеческого.