Воспоминания

Как я уже говорил, завершая эту книгу, я должен буду подвести некий итог, и вот там мы уж постараемся по максимуму углубиться во всё то, что произошло в XX веке, а сейчас пока нас увлекает поток событий, встречи с людьми… Тогда, в далёкие 60-е мне казалось, что этому потоку нет конца, но сейчас уже большинство людей ушло из этого мира, хотя они, естественно, живы – в ином состоянии. Неконформистское подполье было огромным, словно половина Москвы погрузилась под землю, и в нём было много разных кругов, отделений, уровней, коридорчиков и закутков. Всё это причудливым образом переплеталось, и там, в этом подпольном мире, была масса интереснейших личностей, искавших в искусстве каких-то радикальных решений. И чего уж тут точно не было, так это власти золотого тельца. За это ручаюсь. Но было ощущение, что так называемое «новое время» (начиная с Французской революции, которая была, фактически, прообразом большевистской) представляет собой борьбу одних заблуждений против других. Одно заблуждение боролось с другим, побеждало, потом вступало в конфликт с третьим заблуждением – и вот получалась эдакая бесконечная цепь кроваво-безумных заблуждений. Главная беда была в том, что в начале XX века эта ситуация воспевалась учёными-циклопами, я уж не говорю о политиках, как начало новой эры; это приветствовалось как заря, как доказательство того, как всемогущ человек, что во всём мире будет мир, процветание, религия отойдёт на задний план и её место займёт наука. То были уже явные симптомы идиотизма, который свойственен даже интеллектуалам, если они циклопы, а уж о других представителях рода человеческого нечего и говорить. Только поэты, провидцы и, может быть, простые люди чувствовали приближение роковых дней, роковой эпохи, которую Генри Миллер назвал «временем убийц». Были эпитеты и пострашнее. И тем не менее, всё равно это было торжество жизни, потому что жизнь торжествует даже на грани смерти, танцует свой последний танец.

В значительной мере всех нас сотворила русская литература. Я уже писал об этом, но хочется вновь коснуться этой темы, поскольку здесь был какой-то очень мощный мистический момент. Он состоял в том, что для меня такие люди, как Толстой, Достоевский, Гоголь, Блок, Есенин, Лермонтов (Пушкина я воспринимал несколько по-другому – как объективное солнце)… я странным образом ощущал их присутствие. Какого рода это было присутствие? Во-первых, понятно, я ощущал их через книги. Это были настолько близкие и понятные мне люди, и в то же время в них была заключена какая-то тайна, поскольку они присутствовали в ином мире. И люди такого уровня творчества, наверное, образовывали в том мире какой-то свой план, свой мир, своё особенное бытие, потому что они были теми, кто обладает даром творчества, а им обладает только Бог и человек. Причём даром творчества в духовном плане, в творении людского характера, людской глубины и раскрытия этой глубины в своих произведениях – именно так действовала русская литература; она была необычайно философична по сути. Мистическое ощущение состояло в том, что я как-то чувствовал, что эти люди живые; они в потустороннем мире, но они живые; я ощущал их как своих близких. И, несомненно, это относилось ко многим другим. Поэтому мы жили в такой атмосфере, в которой эти великие люди были нашими друзьями, нашими сопутниками; они были теми, кто стоял в начале нашего пути. Они что-то заканчивали, какой-то духовный поиск, и мы должны были этот поиск продолжать. Они были нашими отцами, которые говорили нам: продолжайте, идите именно так, туда. Они указывали, куда идти. И величайшее преступление советской власти заключается в том, что великий дух русской культуры был ею оскоплён. Конечно, величие русской классики признавали, ей ставили памятники, но в силу того, что была обрезана духовная вертикаль и всё то, что относится к высшему духовному поиску, этих великих гениев стали интерпретировать исключительно в социальном ключе, и тем самым был нанесён страшный удар по русской литературе, которая стала называться уже не русской, а «советской» или «антисоветской», но это была уже не та русская литература, которая закончилась Булгаковым и Платоновым. После них уже был обрыв.