Воспоминания

Более прозаично сложились у меня отношения со второй пассией, Танечкой Ведерниковой. Ее мать работала в Министерстве финансов, где и мой отец, потому она оказалась в пионерлагере «Елочки». Когда я ухаживал за Матвеевой, Таня как бы ревновала, что и не скрывала в беседах. Позднее мы встретились в парке Горького, была ранняя весна, зябко и сыро, горланили вороны, в лужах отражалось посиневшее холодное мартовское небо. Растаял и я, и хотя особой близости и не хотелось, мы встречались вплоть до моего поступления в МГУ, даже чуть позже. Таня многое мне позволяла, была упряма, «созрела», видимо, раньше меня, и прагматизм ее ожиданий я не оправдывал. Расстались мы нелегко, но без особых переживаний. Позднее я увидел ее, она просила в чем-то помочь и очень гордилась, что рано стала бабушкой. Словом, в юности с девицами мне не везло.

Все более увлекаясь предстоящей оформительской работой, новыми открытиями для себя в искусстве благодаря КЮИ, с новыми знакомым – художниками, я незаметно преодолевал отрочество с его неуверенностью и инфантильностью. Наступала юность, взросление, а с ним и желание отстоять свои права на ту жизнь, которая представлялась единственно стоящей. Я все более был убежден, что стану незаурядным художником-оформителем и знатоком искусства, выделяясь и из этой среды. Довольно приблизительный опыт моего рисования в техникуме, живописи акварелью, специальность техреда, а не художника меня не смущали. Хотелось добиться большего, и я стал посещать не только музеи, но и периодические выставки на Кузнецком Мосту, в Горкоме графиков, Союзе художников на Ермолаевском и Беговой. Особые воспоминания у меня остались от выставки тридцатилетия МОСХа в декабре 1962 года. Она неоднократно описана и оценена и художественной критикой, и официальным искусствознанием того все-таки бурлящего времени.

Ругань и угрозы Хрущева, его конфузы с «голой Валькой» («Обнаженной» Р Фалька), правом судить обо всем верно как «первого коммуниста», «пидарасами», запугиванием, наездами на Неизвестного, Жутовского, Вознесенского растиражированы с юмором и без.

Мои личные впечатления были восторженными, открытие являло себя за открытием. До сих пор в глазах «Аниська», «Обнаженная», «Плотогоны», «Геологи», «Апельсины на черном столе», скульптуры Неизвестного и Сары Лебедевой, да и «Письмо с фронта» Лактионова. Картины известных и полузабытых мастеров. Старых и молодых. Сгинувших и вознесенных волей случая. Именно там, на выставке, началось мое и не только приобщение к отечественному искусству, драмам и трагедиям его прошлого и настоящего, фальши и искренности. В Манеже среди спорящих и догматиков, прозорливых юродивых и закоренелых слепцов, профессионалов и жалких крикливых дилетантов начались мои первые самоуверенные публичные выступления. Обстановка залов к этому располагала, а желание высказаться было нестерпимым.

Еще одним увлечением, о котором вскользь было упомянуто, была игра на гитаре. Слух у меня был отменный, но прилежания к инструменту не было. «Самоучитель игры на гитаре» мало чем помогал. В техникуме был организован самодеятельный ансамбль (типа будущих ВИА), где я подвизался игрой на гитаре. Репетиции были нерегулярные в физкультурно-актовом зале техникума. Само помещение его на Малой Дмитровке было когда-то приспособлено под сдачу «нумеров», то есть практически для борделя. Что там было в «актовом» – не представляю, но иногда мы пробовали выступать на музыкальных вечерах – в других училищах. От всего этого остался неприятный на всю жизнь осадок чего-то безобразно-волнующего, «полуподдатого» и суетного. С тех пор «посиделки» в компании богемно-пьяных художников, «сейшены» с музыкантами ничего кроме неприязни у меня не вызывали, да и играл я хуже посредственного. Работа в «Мелодии» это не изменила.

Окончание техникума всегда сопровождалось практикой – сначала типографской, ее я провел в одной из московских типографий, кажется, «Молодая гвардия», пройдя вскользь многие процессы полиграфии от набора (ручного, не линотипного) до брошюровки и переплетных работ. В типографии не хватало рабочих рук для выполнения непрофильных, уже тогда «левых» заказов. Меня уговорили, хотя это грозило незачетом, поработать в цеху по изготовлению трафаретных пластин для станков. Работа была ручная с кислотой и острыми металлическими пластинами, выдержал я десять дней, кожа на пальцах разъедалась до глубоких ран, но, даже обманув меня и вдвое занизив расценки, мне выдали шестьдесят рублей на руки, правда, с «трояком» за общее прохождение практики, что лишило меня «красного диплома. Плевать, подумал я, сжимая на эти деньги купленные итальянские ботинки – первую дорогую вещь в моем гардеробе.