Воспоминания

— Пока еще таскает воду, рубит дрова, стряпает, стирает, но скоро чиновница лишится ее. Я в такой дружбе с ее пьянчугой-дядей, что он каждый день является ко мне беседовать, то есть выпить водки.

— А рассказ о Миньоне Черной речки пишете? — спросила я.

— Нет, еще не принимался за него. Не могу я работать, когда чем-нибудь другим занят.

Я махнула рукой и больше уже не спрашивала Слепцова о рассказе.

В 1866 году, после 4-го апреля.[221] Слепцов был арестован, но через неделю выпущен. Своим арестом он был обязан устройству коммуны.

Слепцов на лето опять переехал на дачу в Новую Деревню, наняв себе комнату у дачников с отдельным ходом.

Не прошло и месяца его дачной жизни, как Слепцов приехал к нам рассказать, какое накануне вечером было с ним происшествие. Он вернулся с прогулки, напился чаю и намеревался лечь спать, как вдруг кто-то постучался в дверь. Слепцов отворил дверь и увидал женщину, закутанную в платок, так что нельзя было хорошо разглядеть ее лица. Она сделала ему вопрос: «Никто не придет сюда? Мне нужно переговорить с вами».

Слепцов отвечал незнакомке, что никто не придет. Тогда она переступила порог комнаты и потребовала, чтобы он запер дверь на ключ.

Незнакомка скинула платок и оказалась молодой, высокой женщиной, лет 25, недурной собой. Она объяснила, что обратила на Слепцова внимание тотчас, как он переехал на дачу, но видя, что он ее не замечает, решилась явиться к нему. Незнакомка рассказала свое прошедшее и настоящее, призналась, что не любит своего мужа, потому что это грубый, дурной человек и постоянно делает ей неверности, что он чиновник и часто ночует в городе, что она зачитывается литературными произведениями Слепцова.

Так как тогда господствовала общая паника, то Слепцову советовали быть осторожным с незнакомкой, которая всем казалась подозрительной. Но вышло, что у страха глаза велики. Все лето она бывала у Слепцова, и все обошлось благополучно. Слепцов в августе переехал с дачи, а чиновница осталась в Новой Деревне до начала октября, потому что у ее мужа не было средств перевести жену и детей в город. Слепцов после этого уже не виделся с ней.

Однажды, зимой, я с мужем А.Ф. Головачевым и с Слепцовым приехала в художественный клуб, который тогда посещала масса публики. Мы снимали при входе верхнее платье, как вдруг вошла высокая женщина в легоньком, стареньком драповом пальто, несмотря на довольно сильный мороз. Она, видимо, обрадовалась, встретясь с Слепцовым. Когда она сняла свое холодное пальто, то и ее черное шерстяное платье оказалось также довольно поношенным. Она была очень худая, бледная женщина, но с развязными манерами. Мы пошли в залу, Слепцов, догнав нас, спросил меня:

— Заметили ли вы даму, с которой я разговаривал? Это и есть та самая чиновница, которая так оригинально познакомилась со мной на даче.

— Значит, ваше знакомство возобновится?

— Приглашала к себе, но я не намерен знакомиться с ее супругом.

Месяца через три или четыре Слепцов за обедом у нас сообщил, что недавно, идя по Морской, увидел даму, ехавшую в парных санях в бархатной шубе; дама остановила кучера и поманила Слепцова к себе. Оказалось, что это его чиновница, пополневшая и сиявшая самодовольствием. Она дала ему свой адрес, чтобы он непременно пришел к ней, говоря, что у нее своя половина и муж не смеет являться к ней, когда у нее сидят гости.

Слепцов из любопытства посетил старую знакомую чиновницу, которая очень дружески его приняла в своем салоне и рассказала ему, нисколько не стесняясь, что в нее влюбился пожилой господин, очень известное чиновное лицо в Петербурге, и намерен на ней жениться.

— А муж? — спросил Слепцов.

— Стоит ли о нем говорить! Разве он теперь смеет слово мне сказать, — получил хорошее чрез меня место, живет в отличной квартире. Ему дадут денег, и он будет очень доволен.

— Значит, кроме богатства, вы приобретете и чин генеральши? Когда же свадьба? — спросил Слепцов.

— Я еще со свадьбой погожу, сначала приберу хорошенько генерала в руки, чтоб он, как марионетка, плясал по моему желанию.

И точно, чиновница, женив на себе генерала, так забрала его в руки, что все нуждавшиеся в нем должны были подносить ей ценные подарки, чтобы достичь своих целей у влиятельного генерала. Весь Петербург это знал, и в приемные дни в салоне у счастливой генеральской четы являлась масса дам и мужчин из среднего светского круга, и все оказывали большое внимание генеральше, которая в короткое время так растолстела, что из нее можно было выкроить десять таких женщин, какой я видела ее в художническом клубе — в поношенном драповом пальто, посиневшую от холода.

Все знали в итальянской опере эту генеральшу, необычайно величественно сидевшую в ложе, разодетую и распространявшую сияние от бриллиантов, которые были на ней.

Раз в антракте ко мне подошел М.Е. Салтыков и сказал своим ворчливым тоном, указывая на генеральшу:

— Муж сохнет, а жену все распирает…