Воспоминания ангела-хранителя

– То, что я считаю осмысленной работой, другие считают сумасшествием, а то, что я считаю сумасшествием, другие считают осмысленной работой. Уроки рисования в школе! Поверь мне, Берт! Это придумал какой-то чокнутый, что детей надо учить рисовать. За все годы, что я работаю в школе, мне попалось от силы два ученика с малюсенькой искоркой таланта. Мне платят за то, что я трачу время впустую. Я получаю деньги, обучая детей ерунде, в которую сам не верю. Объясняю, как нарисовать ящичек для сигар в перспективе. Гипсовую голову императора Траяна – древесным углем, с растушевкой. Я зарабатываю на хлеб тем, что по двадцать часов в неделю позволяю над собой издеваться соплякам, которые никогда не научатся рисовать, и поэтому я не могу на них сердиться за то, что они надо мной издеваются. Потому что я жулик. Обманщик. А все те, кто говорит, что я обманщик, оттого что пишу синие картины, – они сами обманщики и лгуны. Ибо я действительно обманщик, но не в том смысле, что они думают.

– Слушай, – сказал Альберехт, – если ты уедешь из Нидерландов, то, может быть, найдешь в Англии место работы, которое будет тебе больше по душе.

– Вообще-то, – сказала Паула, – не исключено, что англичане, в отличие от голландцев, сумеют оценить мои мини-гравюры. В Англии искусство гравюры процветает уже много веков. Там знают, что такое хорошая гравюра.

– Найду место работы, которое мне больше по душе! – воскликнул Ренсе. – Неужели вы правда думаете, что я сплю и вижу другое место работы? Заняться каким-нибудь другим дерьмом, чтобы не помереть с голоду, записаться в каменщики, потому что хочу жрать? Прости, Берт, но больно ты размечтался! Мне уже давно все это надоело. Я хочу, чтобы мне наконец начали платить за то, в чем я действительно чего-то достиг, за профессию, которая действительно моя. Я имею право жить на доход от того, ради чего я живу, быть тем, кто я есть. Понимаешь ли ты, что я никакой не паяц?

– А что ты умеешь? – спросила Паула. – Взять большое полотно и размазать по нему синюю краску? Думаешь, другие так не смогли бы? Это же любой дурак может.

– Но никто не делает.

– Но любой, кто захотел бы, сумел бы запросто.

– Такая идея не пришла в голову еще ни одному смертному. А мне пришла. Я первый. Первый во всей мировой истории. Понимаешь? Я опережаю свое время лет на пятнадцать.

– Ты думаешь, что… – сказала Паула, – ты думаешь, что… Но если немцы выиграют эту войну, то подобным глубокомысленным шуткам конец. Тогда люди, умеющие нарисовать гипсовую голову или ящичек для сигар, станут знаменитыми художниками.

– И тебе не придется больше стыдиться уроков рисования в школе, – сказал Альберехт. – Этого ты хочешь?

– Оох, – простонал Ренсе, – вы дегенераты, но терпению моему нет предела. Думаешь, я потому не хочу в Англию, что мечтаю остаться здесь и рисовать для нацистов гипсовые головы, ящички для сигар и толстых теток? Фюрер с боевым топором под священным дубом. Гретхен с детской коляской и мужем-эсэсовцем. Думаешь, я хочу заняться проституцией?

– Не говори глупостей! – сказал Альберехт, повысив голос. – Чего не думаю, того не думаю. Да у тебя и не будет случая продаться нацистам, потому что гестапо за тобой уже следит. Собирай чемодан и готовься к отъезду, больше я тебя ни о чем не прошу.

– Давай, пошли наверх! – сказал Ренсе и встал.

Альберехт вышел вместе с ним в коридор, и они пошли по лестнице на чердак.

– Но я все равно не понимаю, – говорил Альберехт, идя следом за Ренсе, – ведь ты не занимал в АКАФ никаких высоких должностей. А я знаю, что других членов этой организации в гестаповском списке нет. Я специально задал Бёмеру вопрос. Или за тобой водятся еще какие-нибудь грешки?

– Ты что, не веришь, что меня внесли в список за мое творчество? Ты не веришь?

Они вошли в чердачную комнатку, которая служила Ренсе мастерской. Все здесь было настолько заставлено непроданными картинами, что Альберехт недоумевал, как Ренсе ухитряется найти место, чтобы писать новые. Картины, связанные по несколько штук одинакового формата, стояли вдоль стен. Но это еще не все. Чтобы сэкономить место, множество полотен Ренсе свернул. Они лежали на полке, точно рулоны обоев в строительном магазине. Под самым потолком он натянул веревки, на которых висело еще множество рулонов.

– Честно говоря, – произнес Альберехт, – я совершенно не понимаю, зачем они хотят тебя арестовать, эти немцы.

– Кто-нибудь, кто меня боится, указал им на мои полотна.

– Кто именно?

– Откуда я знаю?

– О тебе когда-нибудь писали в газетах?

– Газеты пишут только о ширпотребе и о художественных ремеслах, а не обо мне.

– Но я считаю, Ренсе, что нельзя уж так усложнять задачу для зрителей, которые хотят тобой восхищаться. Когда они видят картину, на которой нет ничего, кроме синего цвета, они думают: я бы так тоже смог. Может быть, стоит хоть изредка делать им маленькую уступку? Даже Мондриан предъявляет к зрителю не такие суровые требования, как ты.

– Уступку… Что подразумевает под этим словом господин искусствовед?