Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в XIX в.

Народ в Гельсингфорсе был свободный и гордый, гордый особенно по отношению к чужакам-русским, которых здесь называли «рюссене пергеле» (русские черти). Здешний нищий, приняв милостыню, мог в знак благодарности пожать руку дающего. Но здешний извозчик почти всегда гордо отказывался брать чаевые.

Духовные запросы населения были таковы, что оно интересовалось тем, что происходит в большом мире. Крестьянин, доставлявший свой товар в город, никогда не возвращался домой без своей любимой газеты «Суомеле» («Финляндия»).

Наша квартира находилась в каземате и состояла из четырех маленьких темных комнат. Стены были сложены из мощных гранитных плит толщиной, я думаю, метра в два, а в спальне имелся замечательный подоконник, на котором умещался стол и стулья. Изначально он, конечно, предназначался для куда менее мирной мебели — для пушки! Но эта спальня обладала и одним преимуществом: из ее окна открывался прекрасный вид на Финский залив с его темными лесистыми берегами. Мне нравилось сидеть здесь с детьми, шить, мечтать, часами глядеть на залив, слушая вечное таинственное бормотание моря.

Мы жили в непосредственной близости от коменданта и офицеров и скоро со всеми перезнакомились. Они стали бывать у нас, и один из них выразил готовность преподавать моему старшему сыну русский язык. Муж страстно увлекся изучением финского и шведского и преуспел настолько, что мог пользоваться в деловых контактах и тем и другим. Кроме того, он вместе с дочерью изучал английский. Двое старших сыновей посещали французскую школу в городе, куда им приходилось каждый день добираться по морю. Я гордилась любознательностью мужа и подраставших детей, я была счастлива — и одновременно печальна, потому что их жажда знания не была направлена на то, что было самым святым и ценным для меня.

В Гельсингфорсе мы жили вдалеке от всего еврейского. Здесь была только одна маленькая община старых солдат, получивших еще от Николая Первого привилегию поселиться в этой местности. У них была маленькая синагога и так называемый раввин, он же шойхет (мясник).

Община николаевских солдат[321] — это много говорит посвященным. В двадцатые годы евреев всеми способами принуждали к службе в армии, а служба длилась двадцать пять лет и была такой тяжелой, что считалась хуже смерти. Неудивительно, что подростки, не желая быть заживо брошенными в эту пропасть, спасались бегством от вербовщиков. А поскольку за поимку еврейского мальчишки — им было по двенадцать-тринадцать лет — платили 20–30 рублей, среди евреев находились субъекты, которые сделали охоту на ребят средством наживы. Подойдет, скажем, хаппер (вербовщик) к мастерской портного, а такой вот добрый друг спешит предупредить подмастерье, хватает его за руку и тащит… известно куда. Захваченных врасплох новобранцев так и называли — «пойманниками»[322].

И об этом пелось в песне:

Сидят портняжки за столом
Ой-ой-ой и шьют.
Подходит добрый братец:
«Вербовщики идут!»

И песен этих было многое множество. Потрясающие тексты собрали в своей антологии Гинзбург и Марек[323]. Приведу здесь по памяти некоторые из них:

Как же я страдаю, матушка родная!
На траве барашки травушку жуют.
Как же я страдаю, матушка родная!
А меня, как зайца, в казарму волокут.
Как ни плачь, ни сетуй, матушка родная,
Не один такой я гибну-пропадаю.

Плачу и рыдаю, матушка родная!

Как дерево без веток — вот как я страдаю.
Матушка родная, бедного прости ты!
Тут меня муштруют, чтоб стал я московитом!

Еще одна песня звучит так: