В продолжение 1848 и 1849 годов директор школы в Питерборо часто писал своему сыну, стараясь возбудить его интерес к теологическим наукам, он надеялся, что Джордж примет когда-нибудь священство. Директор был искренне убежден в том, что ничто не должно заставить Джорджа колебаться в принятии такого серьезного решения, по его мнению, обязанности пастора будут иметь благотворное влияние на его характер и составят его счастье. Но Джордж Батлер не разделял взглядов своего отца. Почтительно отвечая ему, что очень ценит и уважает его добрые намерения, молодой человек откровенно сказал, что не может следовать его советам, и в конце концов даже просил не затрагивать некоторое время этого вопроса. Вот что он пишет отцу:
«Благодарю вас, дорогой отец, за ваше ласковое письмо. Я говорил вам, кажется, о том, что у меня нет ни малейшего призвания к деятельности, о которой вы говорите. По моему мнению, преступно браться за дело, которое не влечет вас к себе ни с теоретической, ни с практической стороны. Это относится ко всякой деятельности вообще, а с тем большим основанием, к деятельности пастора. У меня нет никакой склонности к изучению догматики или какой-либо другой отрасли теологии, и я не могу преодолеть своего нежелания пойти по предлагаемому вами пути. Я хочу посвятить себя теперь делу христианского воспитания, оно имеет тесную связь с церковной деятельностью. В этой области у меня будет множество случаев пополнить запас моих знаний, в свою очередь, передать их другим. Поэтому я не вижу необходимости пойти по иному направлению».
Как же, спросят, случилось, что шесть лет спустя Джордж Батлер передался всей душой служению церкви и сделал это, конечно, по своему собственному желанию?
Произошло это благодаря постепенно сложившемуся убеждению, что жизнь его должна быть посвящена делу воспитания. Им овладело желание действовать на молодежь в качестве пастора и в качестве педагога. Он долго взвешивал все «за» и «против», прежде чем принять окончательное решение, но никогда впоследствии не раскаялся в этом. Как бы то ни было, но до конца жизни характер его остался совершенно светским. В 1856 году он пишет: