Воспоминания и мысли

Сентябрь 1869 г. – «пришел ваш час, вот она, власть тьмы». О Христос, если Твой дух ослабел в этот час, как может мой устоять?

Несколько недель прошло с тех пор, как я узнала о санкционировании парламентом этой страшной несправедливости, а я еще не оделась броней, еще не чувствую себя готовой! Ничто не ослабляет меня так, как бессильная злоба. Да, мысль об ужасной низости наполняет меня такой яростью, даже ненавистью, что я боюсь смотреть ей в лицо. Она убивает во мне всякую жалость, она уничтожает силу молитвы. Гнев должен быть, но гнев священный, без греха. Пусть преисполнюсь я ненавистью глубокой, разумной, сознательной ко всякой несправедливости, к насилию, к жестокости. Господь, Создатель, пусть ненависть эта владеет мною всю жизнь! Всели мне, Боже, любовь и милосердие; они дадут мне силу жить и страдать долго, долго, если нужно, страдать из сострадания к душам людей. Или пусть я брошусь в самый жар жестокой битвы и погибну!

Быть может, это и есть та миссия, которую я жду уже многие годы; быть может, она светила мне издалека яркой звездой. Теперь, вблизи, яркость ее померкла, она меня пугает, отталкивает; я дрожу, видя, что она приближается. А как знать, действительно ли Господь призывает меня? В тот час, что сомненье покинет меня и я пойму, что на мне остановился выбор моего Бога, что Он меня посылает поднять возмущение против людей, против правителей, – о, в тот час я с ревностью возьмусь за дело, как бы ужасно и отвратительно ни казалось это другим.

* * *

Обращения ко мне не прекращались, я читала всё, что мне посылали. Все эти послания подтверждали все то, что я уже знала раньше об ужасной системе и ее разлагающем влиянии на население городов континента. Я знала, до какого безумного отчаяния доводит она несчастных, презираемых обществом. Но и за них ведь пострадал Христос. Я знала, как система эта ожесточает и ослепляет тех, кто прямо или косвенно участвует в ее функционировании.

И призыв становился все яснее, все настойчивее!

До сих пор я страдала одна, не желая даже допустить мысли взвалить часть своего тяжелого бремени на моего дорогого друга. Но тем не менее я понимала, что между нами должно быть единение и в этом, как во всем. Я пыталась страдать одна, но я не могла действовать одна, если действительно Господь призывал меня. Мне казалось жестоким сказать мужу о призыве, сказать, что пришла для меня пора идти напролом. У меня больно сжималось сердце при мысли о том, как он должен будет страдать. Как-то вечером мы остались с ним одни в доме. Помню, как нахлынул на меня поток тяжелых мыслей, как охватила меня жалость в те минуты, что я шла к нему в кабинет. Перед тем как войти, поколебалась. Я стала у дверей и начала молиться. Затем, я вошла, дала ему лист бумаги, на котором было все написано, и вышла. Я увидела мужа только на следующее утро. Он был бледен и озабочен. Несколько дней он хранил молчание. Наконец мы совершенно свободно заговорили об этом деле, а затем, сама не знаю, как и когда, мы оба пришли к заключению, что нужно действовать. И мы решили обратиться ко всему народу. Многие не раз обращались уж к членам обеих палат, к разным сановникам и епископам. Но всё это ни к чему не привело.