Воспоминания. Из жизни Государственного совета 1907–1917 гг.

Граф Витте, несомненно, принадлежал к числу самых ярких фигур в длинном ряду выдающихся русских государственных деятелей. Как министр финансов, как главноуполномоченный по заключению Портсмутского мира[229], как главный вдохновитель по изданию конституционного манифеста 17 октября 1905 г.[230] он оказал русской государственности неоценимые услуги и добился впечатляющих достижений. Одна крайняя политическая близорукость и узкое, чисто партийное пристрастие могут отрицать это и считать его просто на-просто злым гением России, ниспосланным ей в один из самих решающих моментов ее истории. Но и то сказать: сам С. Ю. Витте первый был виноват в том, что отрицательная оценка его личности и его государственной работы стала получать все большее и больше распространение.

Внутренний трагизм этого человека заключался в том, что он органически не был в состоянии оставаться верным себе. Это была в полном смысле слова демоническая натура, одновременно и созидательная, и разрушительная. Два демона за раз владели душою С. Ю. Витте: всепожирающий инстинкт властолюбия и крайний, чисто ницшеанский эгоцентризм, не знавший и не признававший никаких моральных сдержек. На службе у этих двух демонов состояли живой, практический ум, сильная, непреклонная воля и необузданный темперамент его.

И ум, и воля, и темперамент сами по себе являются чисто формальными душевными свойствами. Содержанием их наполнял обуревавший графа инстинкт властолюбия. Ради утоления этого инстинкта он готов был принести в жертву все, до потери не только собственного лица, но и собственного достоинства. Ибо лишиться власти значило для него лишиться смысла жизни.

На этой почве вырос и расцвел не знающий никакой меры и никаких границ оппортунизм графа. Этот оппортунизм позволял ему с величайшей легкостью отказываться от всего, что он только что исповедовал, раз это казалось ему необходимым для сохранения власти или для создания благоприятной почвы, чтобы вернуть ее себе. Вот почему гр[аф] Витте политически всегда являлся настоящим хамелеоном. Когда это входило в его расчеты, он инспирировал известную докладную записку, направленную против самой идеи земства; земство в этой записке изображалось как чужеродный и опасный для самодержавного режима элемент. Когда времена изменились, он же добился перехода от реформы к «реформе», переходя от неограниченного самодержавия к конституционным обещаниям манифеста 1905 г. В этот момент он, казалось, окончательно достиг вершины власти, став председателем Совета министров в первом кабинете конституционной эры.

Но когда нужно было превратить декларированные обещания манифеста в конкретные правовые нормы и когда граф на этом пути стал встречать все возрастающее противодействие со стороны приверженцев старого порядка, он вновь переметнулся: чтобы удержаться у власти, он стал прилагать все силы к тому, чтобы новый представительный строй возможно меньше напоминал конституционный строй западного типа и возможно больше походил на прежний самодержавный строй с примесью некоторых чисто внешних атрибутов, заимствованных из конституционной практики других стран: к этим внешним атрибутам принадлежало создание двух палат, сконструированных так, чтобы они по возможности парализовали одна действия другой, и тем сами лишили себя всякого реального значения.

Если ему не удалось полностью достигнуть этой цели; если жизнь как-никак взяла свое; если даже крайне несовершенные по структуре новые законодательные учреждения нашли общий язык и внесли совершенно новую струю в русскую жизнь, — то это только лишний раз доказывает, что объективные результаты человеческих действий заранее неучтимы и далеко не всегда соответствуют нашим субъективным намерениям и ожиданиям.

Себя граф Витте, как известно, проявленным им беспардонным оппортунизмом не спас, власти не удержал, но зато он окончательно добился утраты всякого к себе доверия со стороны всех без исключения политических кругов. Понятно, что конституционалисты всех толков, от радикальных до самых умеренных, совершенно разуверились в нем: для них он являлся простым политическим перевертнем, на которого ни в чем нельзя было полагаться. Но и «друзья справа», которых он хотел умилостивить новым поворотом фронта, отнеслись к нему так же. И надо сказать, тоже с полным основанием. Никто не верил и не мог верить тому, что гр[аф] Витте в душе отдает предпочтение самодержавному строю как таковому перед строем конституционно-представительным. Его отношение к монархическому принципу, в сущности, было таким, каким его рисует известный немецкий bon mot[231], в свое время вложенный в уста прусских юнкеров по адресу прусских монархов: und der Konig absolut, wenn er unser’n Willen tut[232].

О таком его отношении к монархии красноречиво свидетельствуют отзывы его о двух императорах, которым он служил, — об Александре III и Николае II, — точнее, различие в тоне его отзывов о них.