Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919

Кое-кто стал поговаривать о необходимости «взяться за шашку» и пойти на один из фронтов. Но на какой? Их так много – около пятидесяти на Руси… Так много, что в конце концов можно выйти на Крещатик и просто стрелять в толпу с уверенностью, что, к какому бы фронту вы сами ни принадлежали, вы попадете в противника, в сторонника другого фронта – или в украинского самостийника, или в большевика, или в сторонника крайней реакции…

И главное – все фронты составляют лишь осколки прежнего целого, обломки единой политической правды. На каждом из них имеются лично знакомые люди, которым я верю не менее, чем самому себе, и которые теперь искренне и честно думают, что благо народа и даже человечества зависит от победы их линии поведения.

Куда же мне пойти? К Деникину, представителю военнонациональной идеи, и вместе со многими моими друзьями бороться с большевиками за то, что они исказили идеи революции? Или к литовцам, так как по происхождению я литовец, и вместе с друзьями детства отстаивать независимость Литвы? Или пойти к украинцам, на чьей гостеприимной территории я находился и которые тоже боролись с большевиками? Или к донцам, по знакомству с Красновым, который примет бывшего комиссара сердечнее, чем непреклонный Деникин? Или к грузинам, которые отстаивают близкие мне идеи самоопределения народов и где работают бывшие соратники Церетели и Войтинский? Или к Колчаку, торжественно продвигающемуся к Волге? Или к полякам, ведь мой родной язык польский? Или в Одессу, где были французы, чьим военным гением я всегда восхищался? Или в Архангельск к англичанам, первенство культуры которых я всегда признавал и гегемонию в мире давно предчувствовал? Или к немцам, ведь я собирался защищать их, если война закончится разгромом не их милитаристского правительства, а самого народа? Или, наконец, к большевикам – ведь они представляют собой остатки русской свободы и революции, и у них мне был бы предоставлен наибольший простор… И там я нашел бы людей, к которым отношусь с полным уважением.

И что, собственно, значат эти иронизирующие сомнения? Распад старой правды? Или отзвуки новой? Или просто усталость? Или я – «человек без тени»?

* * *

Я получил возможность уехать из России.

Но война шла по пятам.

В Варшаве встретил поляка, который когда-то с такой пламенной верой говорил о России. Теперь же он о России отзывался с иронией. Но с пламенной верой и юношеским воодушевлением говорил о победоносной польской армии.

Встретил знакомую, так тонко и ясно воспринимавшую раньше Божий мир… Теперь она в страшной нужде: война разорила ее семью и разметала по всем концам земли. Но дух бодр, и речи те же: о доблести польской армии и о врагах, окружающих Польшу, – Литве, России, Украине, Чехии, Германии… Польские легионы – удивительны. Кроме того, они – средство от безработицы.

В Германии – ненависть к победителям и фантастические планы и способы подготовки «реванша».

Во Франции – недовольство тем, что не добили немцев и что «с каждым днем становится жить труднее»…

В Англии – рост цен, жизнь все тяжелее, а в газетах рассуждения о том, что война прошла и кажется совсем не страшной.

Ну а во мне самом? Видел в Варшаве демонстрацию безработных с некогда дорогим мне красным флагом… Видел пулеметы, выставленные против демонстрантов, солдат, перегораживающих дорогу… И думал: почему пулеметы не действуют и ружья не стреляют? Ведь пора! Разве не довольно опытов «слабой власти»?

Нет, от войны не уйти, пока она остается в душе.

Заключение

Прошло ровно пять лет с того момента, как государство, в котором я жил, втянуло меня в войну. Пять лет прошло в напряженной разнообразной работе, причем я добросовестно отдавал все свои силы государству.

И теперь, выбравшись из-под развалин этого государства, вспоминая свою деятельность, я спрашиваю себя: что было сделано мной за это время действительно полезного? И к моему изумлению, я не припоминаю ничего…

Говорят, правда, что крестьяне деревни Веретья устроили баню в одном из убежищ, построенных мной на склоне горы. Но ведь из того же материала и теми же силами можно было построить несколько бань, и притом более удобных. Между тем больше ничего припомнить не могу. Остальные дни и месяцы напряженной работы, энергия, средства и силы, бывшие в моем распоряжении, превратились в уродливые, уже, конечно, развалившиеся окопы, в разрытые и испорченные поля, в бесполезно погубленный лес… Потом – в груды бумаги, воззваний, в проповеди вражды и убийств на фронте, давшие такие богатые плоды на Гражданской войне, которая до сих пор уничтожает и сжигает в стране то, что не успела выжечь и разорить мировая война.

Быть может, я что-то недоделал? Быть может, мне надо было самому идти в пехоту и стрелять в противника? Но я теперь живу в стране противника… И у меня нет раскаяния, когда я вижу живого, неискалеченного немца или любезничающую пару. Я рад, что сам не произвел ни одного выстрела в сторону противника: ведь выстрел мог попасть в этого человека. И впредь стрелять не буду!