Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919

Но набольшее впечатление произвели настроения не правые и не левые, а женские. Они были отчетливо иные. Прежде всего – максимум энергии и мужества. Вот жена товарища, умершего от испанки во время вынужденных скитаний и подпольной жизни в борьбе с большевизмом. Трое ребят, и приходится одной справляться со всем. Тащит молоко, которое откуда-то достает для детей, а однажды принесла на своих плечах целый мешок картофеля. По ночам пишет книгу – заказ какого-то комиссариата. И все смотрит на себя подозрительно: нет ли признаков отчаяния, нет ли упадка духа…

А чем хуже та, которая вначале не понимала войны? Ее муж, офицер-доброволец, пошедший на войну против ее воли, вынужден был бежать, оставив ее без средств с восьмилетним ребенком и двумя беспомощными старушками на руках. Но она поглощена утренней и вечерней службой, бодро учитывает крошки хлеба. И не принявшая, не простившая людям войну, она даже не произносит такое заслуженное: «Я ведь говорила!» И хотя красноармейцы с регулярностью явлений природы приходят с обысками, ищут мужа, уволакивая при этом остатки так насущно необходимого добра, – у нее нет ни мысли о новой, внутренней войне. Быть может, потому, что опять не верит и не понимает…

В их настроении проскальзывала жажда мира. Не мира-уступки, не мира – признания бессилия. Но мира как прощения, как давно ожидаемого праздника любви.

Увы, это было бы чудом – такое явление мира. Слишком много ненависти накопилось, чтобы мир наступил, пока имеется хоть одна заряженная винтовка, хоть один не взорванный снаряд.

Странные мысли беспокоили меня, когда я из Москвы ехал в Петроград. Кто виноват во всем этом?

Большевики?

Это верно, что большевики теперь разрушают… Но ведь начали разрушение или, во всяком случае, приняли его прежде мы сами. И если фабрики и заводы теперь стоят, то это, может быть, лучше, чем если бы они продолжали работать «на оборону», превращая в снаряды, пушки и снаряжение человеческий труд и богатство.

Большевики убивают? Ну а мы разве не убивали? Ведь сколько восторгались мы казаком Крючковым, заколовшим лихо несколько австрийцев! Что же удивляться, что теперь «казаки Крючковы» скачут по всей стране, убивая направо и налево. Разве не мы произносили четыре долгих года слова ненависти, разрушения и смерти?.. Что же удивляться тому, что народ научился ненавидеть, разрушать и убивать?

«Выбора не дано: смертная казнь тому, кто не хочет сражаться за землю и волю!» – так, кажется, говорили мы?.. И гнали людей убивать, и даже заставляли улыбаться. Вот они и сражаются теперь за землю и волю с тем противником, который наиболее ненавистен и близок им. Иногда даже не за землю и волю, а за золотой портсигар… Но разве тут большая разница?

«Мы защищались». Но ведь и большевики тоже защищаются. И террор, и массовые казни появились лишь после того, как мы объявили им войну.

Большевики разогнали Учредительное собрание. Но старое правительство разогнало Первую думу, и все же мы не пошли на вооруженную борьбу с ним. А Учредительное собрание мы сами «доразогнали» сами, если не физически, то морально.

Большевики «предали» нацию в Бресте… Но не оправдает ли их история? Я ведь видел этих солдат до поражения на фронте и знал уже, что они не могут победить.

Культура, нация, право… Тут в ярких словах и лозунгах мы должны дать дорогу большевикам: за ними нам заведомо не угнаться…

Все это были, конечно, мимолетные мысли, не имеющие практического значения. Слабость, усталость и больше ничего.

Глава 5 Последние дни в России

Когда я вернулся в Киев, там уже были большевики. С каждым днем становилось меньше хлеба и больше войны. Недавно поражавшее изобилие всех благ земных исчезало как по злому волшебству. Дороговизна была невероятная.

Пробовал пойти по мирной дороге кормления населения и стал служить в продовольственной управе. Но оказалось, что и продовольственное дело сводится к военному. Большевики уже и раньше советовали рабочим, которые жаловались на дороговизну хлеба, взять винтовку и идти в деревню за хлебом. Но и сама администрация была построена на военный лад, и вводимые комитеты бедноты в деревне и классовый паек в городе означали не что иное, как войну при добывании хлеба и войну при распределении его.

Литературная деятельность? Но газет нет… Пробовал издавать рукописный листок… Но получались только военные антибольшевистские бюллетени, так как иных сведений не было, да никто ничем иным не интересовался, кроме как восстаниями крестьян, беспорядками рабочих, бунтами солдат, продвижением Колчака и положением фронта Деникина. Стоило ли напрягать нервы, печатая на гектографе эти сведения по соседству с Чрезвычайкой, под аккомпанемент ночных коротких залпов, подвергая риску семью и знакомых? Ведь обыски были уже в квартире наверху и в квартире внизу…

Политические беседы? Они были… Страстные, ожесточенные, ведь дело шло всегда о войне, о действии оружием. Даже формулу приветствия мы, озлобленные, негодующие, выбрали соответственную: один говорил: «В морду», а другой отвечал: «Собственными руками»…