Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919

При въезде на станцию Вольфино опять стоял пост, менее многочисленный, но более внимательный. Опять обыскали, ничего не нашли и стали уже закрывать чемоданы. Но тут старший спросил меня, не везу ли я писем. Во избежание недоразумений я ответил, что везу несколько писем. Пачка оказалась весьма объемистой – многие использовали мою поездку, чтобы дать весть друзьям и знакомым. Старший повертел пачку, подозрительно осмотрел меня и заявил, что необходимо показать письма в Чрезвычайке. Он дал мне провожатым солдата – это было уже нечто вроде ареста.

В Чрезвычайке отнеслись ко мне сурово. Обыскали, отняли деньги, записки, документы. Потом стали читать письма. Там, среди невинных сообщений попадались фразы, которые им не понравились, например, о том, что брат поступил в Добровольческую армию. Однако меня не арестовали, но под охраной направили в уездную Чрезвычайку.

В том же товарном вагоне, куда отвели меня, сидело несколько красноармейцев. Один из них был даже помощником командира полка. Но, конечно, никакого чинопочитания не было. Это была просто хорошая компания удалых людей. Между ними была изящная женщина, которая хотя и не была арестована, но «по дружбе» оставалась с ними. Я внимательно прислушивался к их разговорам, взрывам смеха, грубым шуткам, упоминаниям о совершенных подвигах. Попробовал прикинуть к ним наши штампованные мерки, которыми мы оценивали Красную армию, – ни «идейное воодушевление», ни «крестьянское недовольство» не подходили к этим арестованным, но вполне типичным представителям большевистских войск. Старое казачество и современное хулиганство гармонично сочетались здесь.

Такая публика не уйдет из Красной армии: она может учинять дебоши, беспорядки, но она знает, что только в Красной армии ей обеспечено истинное приволье и влияние. Впрочем, на другой день они действительно были освобождены.

В уездной Чрезвычайке меня окончательно арестовали и отправили в Курск. Туда мы попали как раз накануне сочельника… Чрезвычайка уже «не работала». Поэтому нас отвели в городской арестный дом, где держали около 10 дней в самых неприятных условиях. В маленькой комнате нас, арестованных, набилось до 30 человек. На нарах не было места, поэтому пришлось спать на сыром, грязном полу. На еду выдавали четверть фунта хлеба в день, и больше ничего, даже кипяток и тот мы сами грели в печке, ломая нары на растопку.

Мне еще ни разу не приходилось быть так по-товарищески среди народной массы. Арестованными были крестьяне, красноармейцы, один матрос и два комиссара. Из буржуазных кругов привели одного бывшего лавочника, некогда человека состоятельного, но теперь лишенного всякого имущества.

Больше всего было крестьян – пожилые, степенные мужики, сохранявшие благоприличие даже в Чрезвычайке. Сидели все по «наветам» или «доносам». Люди, догадавшиеся пораньше записаться в коммунисты и получившие власть, вымещали старые обиды, сводили семейные счеты, мстили своим врагам… А отомстить было так легко: достаточно взять несколько красноармейцев, арестовать и отослать в Чрезвычайку с самым вздорным обвинением – и человек уже обречен сидеть под страхом кары, в унылом сознании своей беззащитности.

Арестованные красноармейцы делились на две категории. Аристократию – разудалых молодцов, для которых арест лишь забавный эпизод; смелые, самоуверенные, чувствующие себя господами положения, делящие время между развратом, кутежами и добыванием средств войной среди своих и чужих… Другая категория – или действительно случайно арестованные мужички, или подозрительные личности, которые даже о причинах ареста не любят говорить.

– Там говорят, что будто бы ограбил кого-то…

Один из них выдавал себя за вернувшегося из немецкого плена. Но вот привели арестованного, который действительно возвращался из плена, и он с двух слов обнаружил, что тот врал и никогда не был не только в плену, но и на фронте… Вероятно, бежавший уголовный.

Но они не особенно выделялись на фоне всей среды, которая поражала развращенностью. Один из самых симпатичных и душевных крестьян, молодой еще человек, но уже хозяин, рассказывал преуморительную историю, как своровал мешок сахара на соседнем заводе. Кража была ему совсем не нужна, сахара в доме было вдоволь, и вообще, он был зажиточный крестьянин, которому по тем временам одна-другая тысяча не составляла расчета. Рассказ обо всех его приключениях продолжался не менее часа, и вся наша голодная, изнуренная коммуна слушала, затаив дыхание, прерывая рассказ лишь возгласами восхищения и одобрения, словно речь шла об удачной охоте.