Воспоминания о Ф. Гладкове

Через несколько дней я пришел в редакцию «Нового мира». Память не сохранила адреса помещения, где находился журнал, но теперешнее здание «Известий», безусловно, тоже еще не было построено. За письменным столом сидел человек невысокого роста. У него было широкое лицо с зачесанной назад гривой волос, испытывающие, «учительские» глаза. Это и был Федор Васильевич Гладков, которого тогда мало знали, ибо начальные главы «Цемента» еще только вскоре будут опубликованы в «Красной нови», а ранних вещей Гладкова, напечатанных в провинциальных газетах в начале века, мы не читали. Узнав, что я студент Литературного института и знаком с Жигой, Федор Васильевич встал из-за стола и стал прохаживаться по комнате. Делал он это несколько нервно, возбужденно. Перед поступлением в институт я успел три года побывать учителем в единой трудовой школе, мне прекрасно была известна привычка прохаживаться по классу. «Так вы, значит, учитесь быть критиком?» — несколько иронически спросил Гладков. Не помню точно, что я ему ответил. Узнав, что я работаю в семинарах Н. К. Пиксанова и Л. П. Гроссмана, а новым ректором к нам назначен редактор журнала «Печать и революция» В. П. Полонский, Федор Васильевич, смягчившись, промолвил: «Что ж, они могут, могут вам помочь, только заниматься-то самому нужно». Он расспросил меня об организации учебных занятий в институте, — его особенно интересовала работа в классах прозы и критики. Подойдя к своему столу, на котором лежала стопка книг, присланных в редакцию на отзыв, Федор Васильевич спросил: «О чем хотите попробовать писать, о прозе или поэзии?» Я ответил, что заинтересован поэзией. «Ну, так вот вам сборник стихов Александровского. Хороший поэт, пролетарский поэт. Кстати, вы в «Кузницу» не ходите? Приходите на будущей неделе, он будет читать стихи. Познакомьтесь и с «Кузницей», — может, понравится». Забегая несколько вперед, могу здесь прибавить, что рекомендация Федора Васильевича оказалась решающим словом — через несколько месяцев я был принят в члены «Кузницы» и оказался ее критиком вплоть до ее ликвидации.

Собрания «Кузницы» проходили в Староконюшенном переулке, в многоэтажном доме, если не ошибаюсь, на втором этаже. На этом же этаже жили писатели и поэты «Кузницы» — Гладков, Ляшко, Новиков-Прибой, Кириллов и другие. (Именно об этом периоде Алексей Силыч Новиков-Прибой писал в письме Н. А. Рубакину 30 октября 1924 года: «Я имел только одну комнату. В ней нас жило пять человек. Жена работала в учреждении, а я бегал на рынок, стряпал с проворством лучшей кухарки и писал своих «Подводников». Случалось, что увлечешься какой-нибудь мыслью, забудешь о кухне, а там смотришь, уже каша горит». Примерно в таких же условиях жили и другие писатели-«кузнецы».) Собрания группы были открытыми, мог прийти всякий желающий, и его еще обязательно просили выступить с оценкой прочитанных вещей. Я попал на собрание, посвященное поэзии. Председательствовал чернобородый, чем-то похожий на Антона Павловича Чехова Николай Николаевич Ляшко. Он практиковал выступления «по кругу», так что каждый должен был сказать свое слово. После Полетаева, читавшего, если мне не изменяет память, стихотворение «Сад», выступил Александровский. В черном пиджачке, в сапогах, он напоминал только что демобилизованного красноармейца, для которого непривычна гражданская одежда. Держался он скромно и стихи читал с какой-то особой интимностью, как будто конфузился.

Только синь, только синь в памяти.
Синь снегов и осиновых рощ.
Я учился в деревне грамоте
За истертый мужицкий грош.

Как будто сейчас я слышу его несколько глуховатый голос. Возможно, что в этот же вечер он прочитал и свою великолепную «Поэму о Пахоме». Если бы кто-нибудь из критиков и поэтов группы «Октябрь» присутствовал на этом вечере поэзии, то ему сразу бы стала ясна предвзятость представления о поэтах «Кузницы», «швыряющихся», по выражению Безыменского, «планетами, как комьями». Далеко не все «кузнецы» этим непроизводительным делом вообще занимались, да и для увлекавшихся «космизмом» эта стадия была уже пройденным этапом.

Чтение стихов закончилось, началось обсуждение. Все говорили «по кругу», большинство отзывалось о прочитанных произведениях одобрительно, видно было, что стихи «задели сердца». Я также выступил, когда дошла очередь. После собрания Николай Николаевич познакомил меня с Александровским. Я сказал, что имею поручение редакции «Нового мира» написать на его сборник рецензию. «Ну что же, прочитаем», — ответил он, и в его тоне я не услышал ничего, даже любопытства. Объяснялось это очень просто: о его стихах критики писали так часто, что он не ожидал от моего отзыва «чего-нибудь нового».