Воспоминания о Ф. Гладкове

«Это большущий писатель, — говорил Федор Васильевич. — Он о деревне гражданской войны сильнее всех написал. И как реалист, без всяких, знаете ли, вывертов, как тогда любили делать. Правда, в языке грешил, но мы тогда все были в этом виноваты. Жаль, очень жаль, что умер. Мог бы горы своротить».

Еще более далекие времена вспомнил Гладков 5 мая, выступая в День печати в городском театре. После доклада ответственного редактора областной газеты он рассказал многочисленной аудитории рабкоров и селькоров о своих первых выступлениях в газетах дореволюционной России. Да, много встречал он цензоров-злопыхателей, издателей-реакционеров, но наряду с ними сталкивался и с прекрасными, настоящими людьми, которые поддержали страсть молодого учителя к литературному творчеству, помогли ему печатать его первые, далеко не совершенные произведения. Наблюдал я Федора Васильевича и в другой обстановке. На велосипедном заводе в цехе он показал себя «почти инженером», прекрасно разбирающимся в конструкции станков, в специальных проблемах скорости резания и т. д. И, наконец, с наибольшей силой он «раскрылся» в аудитории учителей, где выступавшие говорили о его любимом герое — старом учителе Мартыне Мартыновиче, о его стремлении «украсить жизнь».

Остались в памяти и другие разговоры. Как-то в свободные часы, наверное 2 мая, шли мы по улице, носящей имя Александра Алексеевича Богданова. Увидев надпись на доме, Федор Васильевич обрадовался.

«Вот не забыли старика, не как у нас в Москве, — сказал он. — А ведь я его знал совсем молодого. Я тогда школьником был и видел, как он к нашей учительнице в гости приезжал. Правда, мельком это было, но беседовал с ним». В это время мы проходили мимо одного небольшого деревянного дома, окна и крылечко которого были украшены затейливым орнаментом. Федор Васильевич остановился. «Вот смотрите, — указал он нам, — творение талантливых рук. Казалось бы, чего легче — потюкал плотник топором, тяп-ляп — и готово, сдал дом, получил расчет. А ему было скучно без красоты строить, красота плотнику требовалась. И, наверное, хозяин гроша не прибавил, бывали такие скупые хрычи среди домовладельцев. А плотник сам решил, что надо улицу украсить. Обязательно в какой-нибудь вещи об этом напишу». Найдя в повести «Вольница» умельца Балберку, я сразу вспомнил этот разговор.

Пензенская поездка понравилась Федору Васильевичу. Поэтому, когда Всесоюзное бюро пропаганды литературы предложило нам — бригаде опять в том же составе — поехать в Поволжье — Горький, Куйбышев, Саратов и, возможно, Астрахань, — он согласился. И вот 23 мая мы приехали поездом в Горький. Здесь пребывание наше было очень ограниченным — всего два дня. Днем поехали в военный лагерь. Уже встреча с приехавшим за нами командиром настроила Федора Васильевича на строгий, можно сказать, торжественный лад. Немецко-фашистские войска овладели Югославией, оккупировали Грецию. Что предпримет далее неистовый фюрер, возомнивший себя вторым Наполеоном? Хотя прямого разговора у нас на эту тему не возникало, этот вопрос томил всех. Поэтому как-то по-особому, по-отечески, прозвучала речь Гладкова, обращенная к бойцам и командирам. Он вспомнил, как и сам носил, правда недолго, красноармейскую гимнастерку, когда добровольцем ушел в отряд, направленный против десанта белых на Кубани летом 1920 года. Говорил о величии идей Октября, которые отстаивала и отстояла Красная Армия в годы гражданской войны, и призывал приумножить героические традиции старшего поколения.

Вечером мы приехали в сормовский Дворец культуры. Еще когда ехали на машине по улицам мимо высоких каменных домов, в памяти всплывали улочки рабочей слободы, описанной в бессмертной «Матери». Дворец культуры предстал перед нами как символ новой жизни, открывшей широкие двери к творчеству в самых различных областях. Конечно, на родине Заломова и Горького нельзя было не вспомнить об Алексее Максимовиче, тем более что приближалась пятая годовщина со дня его смерти. И наш вечер, посвященный героике социалистического труда в произведениях советской литературы, неожиданно для нас самих превратился в вечер Горького. Я широко воспользовался правом рассказать о заслуге Алексея Максимовича — певца труда, призывавшего устами своего Васьки Буслаева «землю украсить, как девушку»; Григорий Александрович Санников читал поэму «Сказание о каучуке». Но больше всего сделал вечер горьковским Федор Васильевич. Он вспомнил о своей переписке с автором «Матери» в те времена, когда книга еще не была написана, а сам юноша Гладков был на распутье, душу его мучали томительные впечатления, рвавшиеся наружу. В это время и пришло ему в ответ горьковское письмо, призывавшее «приобщиться к рабочему движению». Обо всем этом, волнуясь, рассказал собравшейся многочисленной аудитории Федор Васильевич. Когда мы возвращались поздно ночью в Горький, в гостиницу, мы говорили о том, что, возможно, вечер в сормовском Дворце культуры — лучший из всех наших вечеров.