Воспоминания о Ф. Гладкове

Образ Ботева увлекал, тревожил воображение Гладкова. Он рассказывал мне, что его друг Георгий Бакалов, болгарский революционер, ученый и публицист, во второй половине 20‑х и в начале 30‑х годов живший в СССР, ввел его в ботевскую тему, что через Бакалова он полюбил, узнал Болгарию.

Об одном из героев своего романа «Энергия», строителе-революционере Байкалове, Гладков говорил:

— С Байкаловым я неразрывно связан, с ним готов беседовать дни и ночи.

В литературе о Гладкове существует предположение, что прототипом Байкалова послужил один из близких друзей писателя по революционной работе в Сибири, а фамилия Байкалов идет от знаменитого сибирского озера Байкал. Я спросила Гладкова, так ли это.

— Сие моя тайна, — засмеялся он. — Впрочем, так и быть, открою ее вам: когда писал Байкалова, я думал и о Байкале, и о моем болгарском друге Бакалове.

В 1946 году, как это только стало возможным, Гладков поехал в Болгарию. Именно в Болгарию ему захотелось поехать, и, по его словам, он собирался в дорогу с радостным волнением, как на свидание с возлюбленной.

По свидетельству Ангела Тодорова (современный болгарский фельетонист, публицист и поэт), его с волнением встречали болгарские писатели на старом аэродроме Враждебна во главе с тогдашним председателем Союза писателей Людмилом Стояновым, с которым Гладков познакомился в Москве еще до Девятого сентября 1944 года, то есть до освобождения Болгарии.

— Расскажите мне все, что знаете о моем друге Бакалове, — это были первые слова Гладкова.

Во время пребывания Гладкова в Болгарии вся пресса была полна горячими приветствиями, статьями, отрывками из его произведений.

Из Болгарии вместе с самыми отрадными впечатлениями от людей и природы Гладков привез книгу Захария Стоянова «Христо Ботев. Опит за биография», изданную в Русе в 1888 году. Однажды, спустя много лет, бережно перелистывая пожелтевшие листы этой книги, он вдруг порывисто придвинул кресло, на котором сидел, к столу (этим жестом он всегда выражал волнение, связанное с той или иной книгой) и прочел мне по-болгарски (Гладков изучал славянские языки и свободно владел болгарским), а затем перевел на русский язык рассказ о том, как Ботев и русский революционер Нечаев прожили по-робинзоновски три дня на маленьком и пустынном дунайском островке.

— Ведь это же чрезвычайно многозначительно, и у нас почти никому не известно. Если бы у меня было достаточно материала, я бы написал повесть об этой встрече.

Часто вспоминаю я тот молодой энтузиазм, с которым Гладков говорил о Христо Ботеве, и уверена: если бы судьба дала ему возможность поездить по ботевским местам, пожить в Калофере и во Враце, он непременно бы создал роман-поэму о Человеке, чье имя звучит гордо на всех континентах мира.

———

...В один из осенних вечеров последнего года жизни Федора Васильевича я зашла к нему. В этот день он чувствовал себя сравнительно неплохо и со свойственным ему жизнелюбием старался уверить себя, что болезнь оставляет его. Он стал делиться со мной планами своей будущей книги, образ которой уже сложился в его сердце, жил в его воображении. Он хотел изобразить своего рода «династию революционеров» — от гражданской войны до наших дней.

— Героями будут молодые люди, которые боролись за революцию на фронтах гражданской войны. Потом «молодые» станут отцами новых молодых, сражающихся на фронтах Отечественной войны. Потом герои Отечественной войны в свою очередь превратятся в отцов современных молодых людей. То будет трилогия, нечто вроде эпопеи, и я назову ее «Отцы и дети». Но основное здесь не в антагонизме противоречий, а в диалектическом синтезе. Вся книга будет пронизана идеей интернационального содружества революционеров всего мира. И как выражение этой интернациональной солидарности — образ Анри Барбюса. Сюда войдут все наши встречи с ним, беседы, а также книги Барбюса, и на первом месте — «Огонь» и «Палачи». Вы знаете мое особое влечение, и литератора, и человека, к Болгарии, и потому вас не должно удивлять, что «Палачи» для меня своего рода продолжение или, вернее, идейное завершение темы «Огня».

Он говорил о силе бесстрашия, о красоте революционного подвига, о гуманистических традициях, о преемственности поколений и прочел наизусть строки из Юлиуса Фучика: «Я любил жизнь и за ее красоту вступил в бой. Я любил вас, люди, и был счастлив, когда вы отвечали мне тем же, и страдал, когда вы меня не понимали... Жил я для радости, умираю за нее, и было бы несправедливо поставить на моей могиле ангела скорби».

— Пожалуй, здесь самое поэтичное выражение любви к человеку. Я не припомню в современной литературе строк более трогательных. Бороться за красоту жизни, да, да, непременно бороться... Жить, то есть созидать, трудиться для радости — как проникновенно сказано!