Воспоминания о моей жизни

В Ферраре в родительском доме де Пизис жил в странной комнате, заполненной оригинальными, причудливыми предметами: чучелами птиц, бутылками, штофами и графинами необычной формы, всевозможными раковинами, ветхими книгами, которые, казалось, рассыпятся при малейшем прикосновении. В этом подобии лаборатории знахаря он жил, как сюрреалист ante litteram^{15}. Он был немного похож на Максима Горького и носил, как и знаменитый русский писатель, толстовку. Кроме того, у Филиппо де Пизиса всегда была странная манера говорить, судить, критиковать, комментировать как людей, события, так и прочие вещи. Он был ироничен и рассматривал humour как свое исключительное право. В целом говорить о нем можно что угодно, но, разумеется, нельзя назвать его человеком ординарным или заурядным. Знавал я в Ферраре и других в высшей степени своеобразных персон. Был среди них некий граф, имя которого я, однако, вспомнить не могу. Он целыми днями бродил по городским улицам с блаженным, довольным, отрешенным лицом. Всякий раз, когда ему доводилось встретить друга или знакомого, он останавливал его и тут же, на месте, подвергал тщательному допросу с целью узнать, что тот ел на завтрак или ужин. Он был одержим желанием, узнав, что люди ели за столом, непременно сообщить им о том, что сам он очень любит рис и колбасу. Поздними вечерами он бродил по городу с необычной тростью с металлическим наконечником. В поздние часы, когда город пустел, этого странного графа можно было видеть шарящим концом трости в мусорных баках, стоящих у подъездов.

Так, понемногу занимаясь метафизической живописью, знакомясь с сумасшедшими в той или иной степени феррарцами, гуляя по городу с де Пизисом, я проводил время. Таинственная красота Феррары пробуждала во мне все больший интерес. Все ждали конца войны. Но начавшиеся однажды войны, казалось, не имеют конца, как нет конца и приносимым ими страданиям и лишениям. Потребность в людях на фронте росла постоянно, и все, признанные негодными к строевой службе, были вынуждены еще раз пройти строгую медицинскую комиссию. Мой брат был послан в Македонию. В это время в Ферраре появился Карло Карра; не знаю, случайно или нет, он оказался в том же полковом подразделении, что и я. Позже мы встретились в своего рода госпитале, точнее санатории для выздоравливающих, расположенном в нескольких километрах от Феррары. Я воспользовался относительным спокойствием этого места и работал больше обычного. Санаторий размещался в старом монастыре с бесконечным количеством корридоров, огромных залов и множеством каморок. С разрешения директора я занял одну из этих каморок, где мог спокойно работать по несколько часов в день. Карра, увидев мои метафизические полотна, тут же отправился в Феррару за холстами и красками и принялся копировать мои сюжеты, но делал это вымученно, с поистине поразительным бесстыдством и sans-gêne^{16}. Позже, получив длительный отпуск по болезни, Карра, взяв с собой написанные в госпитале Феррары «метафизические» картины, поспешил в Милан и организовал там выставку, возможно, надеясь убедить современников в том, что это он является единственным, уникальным создателем метафизической живописи, а я всего лишь его скромный последователь[24]. Все эти ухищрения, естественно, были немыслимо наивны, поскольку, как известно, метафизические картины несколько лет назад я писал уже в Париже, их выставляли, репродуцировали, покупали.

Тем временем мы потерпели поражение при Капоретто. Феррара заполнилась солдатами. Все больше и больше выздоравливающих в спешке отправляли на фронт. В Реджо-Эмилии работал госпиталь, который был своего рода высшим трибуналом, приговаривающим к участию в военных действиях даже тех, кто едва держался на ногах. Госпиталь этот был безрадостным, мрачным местом, куда приглашались на обследование те, кто прежде были признаны непригодными для строевой службы. Окончательное решение принимал комендант этого безрадостного места, которым из деликатных соображений был назначен майор медицинской службы, потерявший на фронте двух сыновей. По прибытии в госпиталь, куда меня направили на обследование, попутчики рассказали мне, что в кабинете коменданта на стене висят две большие фотографии погибших на фронте сыновей, и всем, кто предстает перед ним в ожидании окончательного приговора, он указывает на них со словами: «Видишь эти портреты? Это портреты моих сыновей, павших на войне, — ты тоже должен идти на фронт». Он не добавлял «чтобы умереть», но c’était tout comme^{17}.